Хаханов прибыл через год из госпиталя. Он уже никуда не годился. Говорил тихо, здоровья у него не было. Рассказывал, что им выдали зашка­ленные дозиметры, чтобы не сеять панику, чтобы не беспокоить напрасно народ, и вообще, рассказывал про мародерство, про бардак, про паршивую шамовку, про приезд "гетмана" Щербицкого, перед которым шесть раз дорогу мыли, про радиационную пораженную одежду, которую жмоты-снабженцы повезли в Тюмень. Ужас! Теперь он мечтал направиться туда, где уже спокой­но можно сложить свою голову, потому что такой никудышный человек только даром хлеб станет переводить. Где б такую работенку, вроде аварии на АЭС?.. С этой мечтой, похудевший, отощавший, синеватый Хаханов сел в вагон "СВ" и направился в Москву, в Совет Министров. Но это я вам докладываю устно, ибо история течет и продолжается, а писать ее бесконечно смысла нет. Един­ственно, что тревожит — когда у нас наконец-то окончится этот идиотский героизм? Когда наконец-то разберутся с теми, кто его организовывает то атом­ной станцией, то кораблекрушением, то какими-то дурацкими симеонами... (Может, не переписывают "Святое письмо"? Может, публиковать его каждые

36 дней в 72-х экземплярах и все пойдет на лад?) Ничего. Скоро будете дома, а нам — писать — не переписать, как говорится в древней байке. А я где буду? Видимо, где и был. По крайней мере, на это хотя бы надеяться. Ничего о себе не могу сказать. То, что потеряно из жизни двадцать пустопорожних лет? Так это не один я их потерял. Можно сказать, многие их потеряли, и если все потерянные годы сложить вместе, то можно же получить, небось, несколько световых лет. Но, думаю, грянет время, когда виновников и организаторов вакуума советской истории будут судить Большим Процессом, показатель­ным. И так же, как когда-то на портрете Лаврентия Берии, будут плясать мальчишки на других портретах и плевать на них, и срывать таблички с назва­ниями улиц. Все будет. Вынесли же труп Сталина из Мавзолея? Вынесли. Русский народ таков. Еще Некрасов сказал о нем: "Вынесет все, и широкую ясную грудью дорогу проложит себе...". Вынесет, да. Но пока. .. пока, братцы, парадная-то стена Кремля все еще опирается на кладбище.

Где я все-таки буду? Ничего о себе сказать не могу.

Покуда моя родина в нищете и разрухе, покуда на моей родине бесчинству­ют сволочи разных рангов, обижая наших матерей и братьев, честно ли пребывать в эмиграции, в этом относительно сытом городе? Может, стоит поехать и голодать вместе со всеми? И хлебать, что дают, и стоять километро­вые очереди за свиными хвостами, и ждать привоза нелимитированной ливерной колбасы, втихомолку поругивая местных урядников, и ждать вместе со всеми, когда то, что творится в столице, дойдет хоть слабым отголоском до всей страны. Что делать? Давайте вместе решать. Решать-то надо самим. А то так и останемся нулями навсегда. Или, что уж там, давайте привычно ждать пятой Конституции, четвертой, пятой, шестой программ партии?

А может, в этом есть своя диалектика, а?

А может, удалиться в тихие мечты — уйти куда-то, на бережок речушки и сделать себе там пещерку, травки настелить и спрятаться в свой уют? Или ле­жать на чужой подушке возле сдобных коленок, ощущал запахи тонкой пар­фюмерии и слушать "веселые напевы из ванны фирмы "Хэгфорс""? Нет. Нет. Торопиться надо, братья. Нам не по два века намеряно. Торопиться — что-то предпринимать. Жить-то осталось не так уж и много. Я же продолжаю думать, что все впереди, что я только начинаю, что все поправить можно и вычеркнуть нехорошее, забыть, забыться...

Разрешите мне забыть все плохое? Давайте проголосуем. Кто "за"? Да кончайте вы — чего руки тянете! По привычке же, а если по-честному? Ну, три, четыре: кто " за" ? Опять — все! Да что уж вы какие! Хоть один воздержи­тесь, для реализму. Ну, опять — кто "за"? Эх — единогласно, японский городовой!!!

Нечего мне вам, в таком случае, больше показать. Да и с собой я, видать, вас напрасно таскал. Расходитесь по квартирам, товарищи. Кто по своим, а кто — по чужим. Извините, если что не так. Ну, давайте мне в морду, кого я завлек и обещаний своих не выполнил. Не стесняйтесь, без китайских цере­моний!

42

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ - ДИВАН

Входит она. Долго и пристально смотрит на меня, скребет подбородок, хмыка­ет, бормоча сама себе "м-да" и "ничего не выйдет и из этого варианта". Ходит туда-сюда по комнате, затем, решив окончательно что-то, останавливается возле дивана, на котором привычно лежу я.

ОНА: Вставай, миленький. Вставай! (Решительнее.) Неизвестно, какого рожна еще надо. Вставай! (Помогает силой подняться.) Встал?

Я: (Встав.) Встал.

ОНА: А теперь — паааашел на хрен! Пашел на хрен!.. Кыш-кыш с моего дивана!.. Брысь! ..

Я: (Суетливо обуваясь.) Сейчас. Сейчас уйду, миленькая...

ОНА: Проваливай!.. Надоело уж... Сколько можно терпеть. ..

Я: (Обувшись, торопливо натягиваю пиджак.) Ты ие сделаешь мне чайку на дорожку?..

ОНА: Я тебе покажу "чайку"!.. Пашел на хрен! Попьешь чайку в вокзаль­ном буфете!.. Грузинский, второй сорт!..

Я: Попью...

ОНА: (Сует в руки авоську.) Держи твое дерьмо!

Я: Что это?

ОНА: Домашние тапочки, бритва и помазок. Да еще старые носки.

Я: Они же дырявые! И не мои.

ОНА: Все равно — забирай! Не хочу, чтобы твоего духу оставалось в моем доме!

Я: (Глядя виновато в сторону.) Я, может, загляну как-нибудь?..

ОНА: Не сметь! Забудь и адрес, и телефон. Давай (устало подталкивает меня n выходу), проваливай.

Я: (Выйдя на лестничную клетку, сев в лифт.) М-да-а-а... Все правильно...

ОНА: (Оставшись одна, судорожно рыдает.) О! 0-о-о!!! Одна-одна-одна...

Занавес

Нет, товарищи, не занавес еще... Нет. Я выходил на кухню — попить воды из-под крана (вместо чайку). И остановился там у окна. Раньше моему взору открывался обширный вид на пустырь, на улицу, я видел вдалеке детский са­дик, остановку автобуса, бочку на колесах с надписью "молоко", газетный ки­оск. Все время пробегала вдали рыжая собака. Утром — слева направо, вече-ром — справа налево. Потом перед окнами каменщики стали строить дом, и я предчувствовал, что скоро я буду видеть все меньше и меньше. Мне хоте­лось протестовать: "По какому такому праву меня закладывают?!". Но ка­менщики неумолимо делали свое дело... Еще недавно было всего два этажа, которые прикрыли лишь рыжую собаку и часть киоска. Потом я думал: "Вче­ра же вроде был второй этаж, а сегодня уже седьмой! Как быстро время течет". И вздрагивал в сладостном ужасе: "Ведь скоро уже все!". Вот она — жизнь. Еще недавно шел в школу, а не успел оглянуться — вот он, седьмой-то, и уже вижу край улицы, край автобусной остановки, тент бочки с молоком. Скрылся навсегда детский садик и ушла в неизвестное рыжая собака. А ка­менщики в парусиновых фартуках бодро шуровали кельмами, живо. Они шутили, посмеивались, и им дела не было до меня. Дела им не было до меня нисколечко! И нет... Я пил холодную воду мелконькими глотками, и смотрел, и ничего не понимал. Дом возвышался, закрыв глухой красной стеной все. "Все!" — ужас охватил меня. И скованного, словно парализованного этим закономерным ужасом, она выталкивала меня за порог, что-то приговаривая, и совала полиэтиленовую сумку с затертым морщинистым портретом Чебу­рашки на боку, и со слегка порванной правой ручкой. Я почему-то размыш­лял — какого пола Чебурашка, и как далеко зашли их отношения с Крокоди­лом?

А каменщики пьют портвейн в голубом вагончике. Они завершили свое дело, и теперь им весело с грудастыми лимитчицами. И им нет дела до меня. Дела им до меня нету-у!

Вначале был обширный, с мраморным полом, зал ожидания.

Люди плотно сидели на лавках. Они так плотно их занимали, что, казалось, объяви посадку на нужный им поезд — они с места не сойдут, с места не тро­нутся из боязни потерять место на лавке.