— А я вот решил чуток позавтракать,— он нервно выхватил грязную руку из кастрюли, завидев неожиданно меня. В клочковатой его бороде запутались какие-то жилки, застыли капельки говяжьего жира.

Я ничего не сказал, тогда он, в оправдание своих действий, прокашлял:

— Ничего. Мне недолго осталось тянуть... А я ночью пробовал стихи писать. Послушаешь?

— Обойдусь.

— Присоединяйся! — кивнул он на кастрюлю.

— Мерси.

Появился на кухне Хаханов. Он бодро делал физические упражнения. Затем, ухватившись за антресоль, подтянулся на одной руке, потом на другой. С антресоли посыпалась штукатурка. Они с Жорой как бы представляли собой две крайности: один слишком больной, другой — слишком здоровый.

Хаханов стиснул Жоркину ладонь и представился. Потом спросил:

— А что какой-то дохлый да горбатый? Довелось хлебнуть хорошенько лиха, да?

— Да,— кивнул Жорка.— Упал с седьмого этажа... А пневмония у меня давно. Последний раз в больнице лежал два года назад, так там сказали, по­езжай, пока не поздно, в Москву, иначе больше двух месяцев не протянешь. А я не поехал — и живу. Мне много раз так говорили. Говорили, мол, не пей — загнешься, а я живу, ха!

— Фактически, значит, не жилец на этом свете,— подбил бабки Хаханов.

— Точно. Я уже к этому привык. Помри я хоть прямо сейчас — ничуть не огорчусь.

— Отлично! — воскликнул Хаханов.— Едем со мной. Там такие нику­дышные люди позарез нужны. Раз тебе одинаково помирать — то можно будет смело прямо в реактор лезть. Не волнуйся! Я тоже полезу, с тобой вместе. Уж такой я мужик со значительным запасом здоровья. Мне по хрен всякая радиа­ция. "Даже тысяча рентген не согнет советский член!" — так говорится? А тебе — раз уж все равно и дни твои сочтены — то лучше пользу родине принести. Прикинь хозяйски — зачем гробить здорового мужика, когда мож­но тебя заместо него израсходовать. А тебе еще и памятник бесплатно, медаль посмертно, семье — деньжонок, пенсию... Подумай, Жор?

— Нет уж, — вздохнул Жорка.— Я не поеду. Мне эта идея не совсем нравится.

— И напрасно. Ну, ладно. Подумай — может, решишься? .. А я пойду — побрею морду лица. И давай-ка чайку. Надо в аэропорт. А то в Киеве зажда­лись.

Я поставил чайник на газовую плиту.

Жорка тоже попил чаю, затем сказал:

— Ну, я пойду?

— Да-да,— подхватил я.— Конечно! — думал, что он собирается идти искать работу. Но он направился в комнату.

— Полетел,— сказал Хаханов и хлопнул дверью. Выйдя во двор из подъезда, крикнул: — Если не вернусь — барахло не береги. Отдай кому- нибудь, ИЛИ ВЫКИНИ.

Мы всем шалманом поехали на дачу, так как мама и брат решили прове­дать моих детей, мою жену и тещу. (Опять хочется написать "тещ"!) Разме­ститься там, в небольшой конуре, было невозможно, и мы провели день в лесу. Я хотел было остаться ночевать на даче, но возразили женщины. Мама: "Очумел, что ли? Завез в такую глухомань и хочешь нас бросить?" И жена: "Где? Негде же! На веранде — бабушка с Петром. Мы с Павлом — в комнате. Там и на полу-то не пристроишься! "

— Да нет... Я просто...

— И Петра с собой возьмем,— решила мама.— А то я по нему соскучи­лась. Да и что он тут живет, в лесу-то, без удобств.

— Так мы за этот лес три сотни уплатили!

— Ну уж, загнул — три сотни! — брат хлопнул меня свойски по спине.

— Нет, правда! . .

— За эту конуру-то? .. Да, спорим, что вся эта халупа не больше трех сотен стоит. А комнатенку эту снять — ну, рубля три в месяц, от силы — пятерка.

— Правда — три сотни! ..

— Не надо родному брату врать! — сказал он обиженно.— Три сотни! Иди — расскажи это хозяйскому Шарику! — и он смачно захохотал. На всю дачную улицу.

— Нет, Петра я не отпущу,— решила моя жена.— Я его вам привезу через недельку.

Мама и новая жена брата шли немного впереди, по тенистой тропинке. Рядом с нами прыгал и резвился Петька, сзади шла моя старая жена с Павлом. Они все нас провожали.

39

Что творилось в стране? Черт его знает! Жила-была Савинка по-своему. Мало здешними людьми обращалось внимание на то, что говорилось по радио. Если бы к то - то из соседей заговорил бы так, как говорят по радио, его наверня­ка сочли сумасшедшим и вызвали бы скорую помощь. Ну, представляете себе, что кто-то, без смеха, а натурально, на полном серьезе говорит: "Наш дорогой и любимый Никита Сергеевич Хрущев!". Если бы не поняли, что это острое психическое заболевание, то дали бы в лучшем случае в морду. Жрать нечего, мяса нет, за хлебом очереди, а по радио: "Полнее удовлетворять все возраста­ющие потребности населения! Догоним и перегоним Америку по производ­ству ...". Или кто-то (даже по пьянке) запел по-настоящему: "Будет людям счастье-е, счастье на века, у советской власти сила велика!". Или: "Под солн­цем Родины мы крепнем год от года, мы делу Ленина и партии верны..." Наверняка не поздоровилось бы этому певцу. Даже пьяному бы накостыляли, хотя, обычно, к пьяным на Руси всегда относились снисходительно. Значит, думал я своими неокрепшими мозгами, что поют и говорят совсем про других людей, которых ни я, ни соседи не знаем. Но в которые мама нас призывает стремиться.

А может, я сам ненормальный? В детстве угодил я как-то в цирк. Там один клоун колотил другого палкой по башке. Все ржали до коликов в животах, а я сидел мрачный. Ты что не смеешься, удивились взрослые. "Так ему же больно",- сказал я. Может, и наша пропаганда такова? Все дерутся, грызут­ся, а она радостно улыбается, глядя на грызню.

Как-то натворил я дел, что не хотелось домой возвращаться. Мать поколо­тит, будут неприятности. Ну их!Думал, думал о жизни, пошел на берег Казанки, бродил по пустынному весеннему пляжку, и так неуютно стало мне, что я подумал: "Зачем я живу? Для чего? Зачем меня родили, чтоб вот так маяться? Уж лучше не знать бы ничего этого!". И постепенно созрела мысль — утопиться. Ну, действительно, что это за жизнь? Мать с палкой дома дожидается, в школе — педсовет норовит сожрать тебя. Участковый милиционер так и ждет, как бы посадить. Ни одежки путной, ни обуви, в животе пустовато, да и влюбиться уже хочется некстати, а кому я такой нужен?.. Будучи обстоя­тельным человеком, решил воочию проследить путь на тот свет. Мне этот путь был несколько знаком — не так давно покончил с собой слепой Батрашов и мы его хоронили.

Я угрюмо зашагал на ту сторону Казанки, представляя уже, как за гробом моим пойдут одноклассники, исподтишка корча друг другу рожи. Как будет убиваться мама, приговаривая: "Родненький!" — и раскаиваться, что так нещадно меня дубасила. Как-то незаметно вышел я к городскому кладбищу.

В начале главной аллеи стоял безносый ангел с высоко поднятой рукой, как бы говоря: "Добро пожаловать!". У него было отбито правое крыло и вместо него торчала ржавая арматурка.

Походив среди могил и мысленно выбрав себе местечко, я направился к выходу.

Навстречу мне неслись медные звуки духового оркестра. Ухал барабан, взвизгивали тарелки и от этой щемящей музыки стало как-то так жаль себя, ногибающего в расцвете сил, что я заплакал натуральными слезами. Авансом.

Мимо плыла черная похоронная очередь, а какая-то сердобольная бабка сунула мне в руки черствый пряник. Когда процессия мрачно повернула за угол, я потопал на выход, всхлипывая сквозь пряник.

Незаметно дотащился до городского морга. Там как раз грузовая машина привезла труп мужчины.

Окна морга были наполовину закрашены. Я вскарабкался на подоконник и осторожно заглянул через краску.

В небольшой комнате, под потолком, тлела тусклая лампочка, а на каменных лавках лежали голые покойники.

Рядом с одним покойником сидел бородатый мужик в черном фартуке и ел хлеб, запивая его молоком. Эмалированная кружка стояла возле бледного уха покойника. У покойника на веках лежали два металлических кругляша. У его соседки по тому свету — дряблой бабуси — челюсть была подвязана марлей, словно померла она от зубной боли...