Борисов поднял глаза. Ее лицо было печально, она задумчиво глядела в одну точку.

«Черт, красивая девушка… Что ей я?» — подумал Борисов.

И, будто отвечая на его мысли, Таня сказала:

— Я ведь давно вас знаю, Валя.

Борисов моргнул удивленно.

— Да, по рассказам Сергея.

— Что же он рассказывал? — с волнением спросил Борисов.

— Не то, что есть на самом деле. Я сразу поняла это, когда увидела вас. И потом эти ваши сказочные новеллы… — Она помолчала, рассеянно улыбнулась. — Вы совсем другой.

— А вы давно знаете Сергея?

— Да, десять лет, хотя последние годы мы виделись редко. Я его невеста, — она усмехнулась, — пять лет из этих десяти.

Борисов вздрогнул, отклонился назад, будто его ударили по лицу. И снова боль врезалась в левый висок. Он зажмурил глаза и сквозь зубы, превозмогая боль, спросил:

— Вы действительно?..

— Да, — твердо сказала она, прервав его.

Он открыл глаза и уставился в пластиковый пол, приложив ладонь к виску.

— Но зачем тогда, зачем все это? — устало спросил он.

— Мне казалось, что это нужно вам. А может быть, и мне самой, чтобы сжечь мосты, — тихо ответила она.

Борисов поднял на нее взгляд.

Она беспомощно, слабо улыбнулась, но глаза были полны слез.

Добравшись до дому, Борисов почувствовал смертельную усталость. Город показался ему переполненным людьми и машинами. Он старался сосредоточиться на этой своей усталости, на внезапно возникшем чувстве недомогания, потому что боялся думать о том, что произошло минувшей ночью.

В квартире стояла душная тишина, подчеркнутая металлическим звоном капель из неисправного кухонного крана.

Обычно по воскресеньям Борисов ездил на дачу, подвозил продукты и лакомства, возился с дочерью, но сегодня он даже не подумал об этом.

Неряшливо разбросав одежду, он принял душ и лег, со страхом думая, что не заснет. Но, против ожидания, заснул почти сразу и проспал до самого вечера.

Пробуждение было неприятным. Опять болела голова, в горле, казалось, застрял ком. Борисов сделал глотательное движение и задохнулся от боли. Он с усилием встал, шатаясь от головокружения, подошел к зеркалу. Лицо пылало, миндалины были воспалены, и по тяжелой, ноющей ломоте во всех суставах Борисов понял, что заболел.

Сначала это огорчило его: ангина нарушила все планы. Но потом он с каким-то удовольствием подумал, что несколько дней можно будет не ездить в институт, не встречаться с Грачевым.

Он медленно оделся, вышел на улицу. Из автомата позвонил Шувалову. Голос Гриши в трубке звучал неожиданно низко.

— Ты куда вчера девался? Хватились потом: где Валя? — Голос Шувалова был деланно безразличным и смешливым.

Борисов поморщился.

— Я плохо себя чувствовал, сегодня совсем разболелся. Еле добрел до будки.

— Что случилось? — с недоверчивой интонацией спросил Шувалов.

— Да ангина, видимо, и температура. Премерзкое самочувствие. Ты скажи там, — ему трудно было даже называть имя Грачева, — что я залег.

— Хорошо, — уже серьезно ответил Шувалов и спросил: — Может, подъехать, Валька, помочь чем-нибудь?

— Спасибо. Я сейчас сам схожу в аптеку, а еда есть. — Он помолчал, закрыв глаза.

— Ну, может, книги нужны из библиотеки?

— Да нет. Вот если только… но это совсем не обязательно, привезешь мне отзыв. Я, может, пока валяюсь, чего-нибудь обдумаю.

— Хорошо, привезу.

— Ну, спасибо. Пока.

Свет раздражал Борисова, и он задернул в комнате шторы. В полумраке казалось, что тело потеряло вес, только кисти рук почему-то были тяжелыми. Он лежал с ощущением ломоты в суставах и тяжести в груди, стараясь не шевелить губами, потому что это отдавалось болью в горле. Он даже с каким-то удовольствием погружался в болезненные ощущения, лишь бы не думать. Временами приходила короткая дремота, и Борисову казалось, что он плывет и постель под ним качается, как плот на волнах.

Ночью ему стало легче; температура спала.

Он лежал в сумраке с открытыми глазами, и снова к нему пришел Анастасий Спонтэсцил…

…Был третий день первого весеннего месяца Фарвардина.

Солнце из узких верхних окон косыми лезвиями лучей освещало библиотеку в ктезифонском дворце шаханшаха, и тонкая книжная пыль столбиками стояла у каменных ниш с драгоценными книгами. Здесь были глиняные плиты из Александрии, свитки папируса, латинские консульские диптихоны из слоновой кости; свитки тонкого китайского шелка с письменами черной и красной тушью; мудрецы Аристотель и Платон, — все было собрано здесь. Больше всех библиотеку пополнил дед теперешнего шаха, Хосрой Великий, как его звали на Западе.

Были здесь и труды персидских мудрецов — тридцатитомный трактат о всех известных на земле ядах и противоядиях. Трактат имел практическое значение, потому что часто, очень часто в персидском государстве умирали знатные от неизвестных ядов.

Спонтэсцила удивляло, что и христианские книги — сирийские, греческие и латинские — есть в библиотеке. И теперь он был хранителем всех этих книг. Младший Бавендид сдержал свое слово. У сына ромейского патрикия теперь будет твердое жалованье и возможность читать мудрые книги, слагать латинские стихи, громкие, как звон меди, или протяжные, торжественно-плавные греческие. А может, он будет писать на персидском, хотя пока это трудно.

Анастасию все больше нравится этот язык, то громовой и гневный, как рык разъяренного льва, то ласковый и певучий, как мурлыканье. Да, он станет славным поэтом, и слава откроет ему пути к почестям и богатству. Здесь, в Эраншахре, ценят мудрое, меткое слово. Иначе не добился бы такого положения при дворе этот маленький, кривоногий мертвец. Спонтэсцил никак не может понять, как правильно произносится его имя: некоторые говорят Фахлабад, другие — Пахлабад. Вообще персы из разных областей по-разному произносят слова, особенно имена и названия месяцев. Но не зря Анастасий так прилежно изучал этот язык, когда теперешний царь царей со своими приближенными спасался в Ромее и был всего лишь беглецом. Тогда император Маврикий посадил его на персидский престол, дав войско и золото. За это царь царей подписал вечный мир с Ромеей и отказался от части Сирии, от Аравастана до самой Низибии, части Армении до славной горы Арарат, а также города Майферкат и Дару передал Хосрой Второй автократору Маврикию, и получил в жены Марию, внебрачную дочь императора от красавицы Анны Спонтэсцил, и вернул себе царство.

Был третий день первого весеннего месяца Фарвардина, и уже начался великий праздник персов Ноуруз. В дасткартах знатных третий день не прекращалось веселье, ибо первая пятидневка месяца считалась Ноурузом знатных. Но и чернь не отставала; вечерами из квартир ремесленников доносились пьяные песни, взвизгивания женщин.

Дни выдались жаркие, а здесь, в библиотеке, стояла прохладная тишина.

Сын ромейского патрикия, хранитель библиотеки «поклоняющегося Мазде Хосроя, бога, царя царей арийцев и неарийцев, из рода богов, сына бога Хормизда, царя», Анастасий Спонтэсцил полулежал в кожаных подушках на застланной коврами террасе, которой оканчивался библиотечный зал. Легкая колоннада отделяла террасу от дворцового сада, густая зелень защищала от солнца.

Журчала струя фонтана неподалеку, подчеркивая тишину; ветер, легкий, пахнущий цветом миндаля, мягкой волной проходил через террасу.

На низком лаковом столике лежала большая книга с серебряными застежками и листками беленого пергамента.

Анастасий Спонтэсцил читал Гах-наме, книгу о дворцовом этикете и табели о рангах персидского государства. Иногда ироническая усмешка трогала лицо Спонтэсцила: с наивной прямолинейностью книга возводила установления нынешней династии к мифической древности.

Чтение шло медленно: Анастасий только осваивал арамейский язык, на котором были написаны предания о царях в Гах-наме. Вот, наконец, он нашел то, что его интересовало.

«Первый, введший Ноуруз, и установивший степени знатных владетелей, и утвердивший знаки государственной власти, и добывший серебро, золото и металлы, и сделавший орудия из железа, и приручивший лошадей и прочих животных, извлекший жемчуг, добывший мускус и амбру, и построивший дворцы, устроивший цистерны и проведший каналы был Кей Джам, сын Виванджхана — сохранителя мира, сына Афрахшада, сына Сама, сына Нуха.