Во-вторых, среди «ключевых групп» Советского Союза, «растущее самоутверждение» которых, по мнению Бжезинского, представляло собой долгосрочную угрозу режиму, были «нерусские национальности». В то время западные аналитики очень редко писали о политическом влиянии различных национальных групп в Советском Союзе, но в своей первоначальной статье Бжезинский (пусть и кратко) поднял этот вопрос, а в последующей работе рассмотрел его подробнее, критикуя «стремление многих западных советологов принизить значение вопроса, который, по моему мнению, может стать взрывным для советской политики». Он писал:
«Мы до сих пор живём в эпоху национализма, и согласно моему очень обобщённому мнению, Советскому Союзу будет всё труднее следить за тем, чтобы его многочисленные национальные группы не проходили через стадию самоутверждающего национализма… [Эти национальности] могут потребовать политической автономии, конституциональных реформ, большей доли в национальном экономическом пироге и больших инвестиций, формально не выходя из Советского Союза. История учит, будь то в Алжире, Индонезии или Африке, что такие требования чаще всего только усиливаются, нежели ослабляются. Если их не удовлетворять или подавлять, то они становятся только острее и радикальнее. Если их удовлетворять, то они растут по мере роста аппетита. Честно говоря, я не представляю, как центральные власти Советского Союза смогут избежать длительного периода действительно сложных отношений с нерусскими национальностями»[103].
И хотя эта проблема остро проявилась только лет двадцать спустя, после того как политическая либерализация при Михаиле Горбачёве выплеснула национальное напряжение наружу, Бжезинский был прав, указывая на потенциальную опасность этой проблемы. В дальнейших своих работах он возвращался к национальному вопросу неоднократно.
В-третьих, Бжезинский на тот момент несколько неверно оценил динамику советского руководства после отставки Хрущёва. Утверждая, что «падение Хрущёва создаёт… важный прецедент на будущее», Бжезинский упустил тот факт, что советская система по-прежнему позволяла лидеру КПСС сосредоточить в своих руках индивидуальную власть и добиться несколько большего статуса, чем просто «первого среди равных». И хотя в первые несколько лет после отставки Хрущёва существовала форма «коллективного руководства», Леонид Брежнев, будучи генеральным секретарём КПСС, всегда считался самым главным руководителем, который со временем устранил всех своих основных соперников, добившись главенствующего положения и скончавшись на своей должности восемнадцать лет спустя. Как отмечал Майрон Раш в то время и позже, в высшей степени централизованный характер советской политики и отсутствие институализированных процедур преемственности позволили Брежневу и его последователям предупредить возможное повторение заговора, в результате которого был смещён Хрущёв[104]. Поскольку Бжезинский (делая общие выводы из отставки Хрущёва) ошибочно рассматривал столкновения в московском руководстве в самом начале постхрущёвской эры как «затянувшуюся бюрократическую борьбу» и «деперсонализированный политический конфликт», он пренебрег теми аспектами системы, которые по-прежнему позволяли сконцентрировать власть в руках одного лидера. Бжезинский утверждал, что с появлением «всё более осознающей прочность своего положения «контр-элиты»» лидеру будет труднее консолидировать свою власть, но события брежневской эпохи опровергли его утверждение. Положение этой «контр-элиты» не было таким уж «прочным», как предполагал Бжезинский, а консолидация власти после Хрущёва не только осложнилась, но и значительно упростилась. После того, что случилось с Хрущёвым, Брежнев и его последователи понимали, что должны постоянно быть начеку и предотвращать любые подобные попытки сместить их самих.
В-четвёртых, анализ Бжезинского отражал различные академические течения и был основан на разных теоретических конструкциях. Тезис о растущем разрыве между советским обществом и советским режимом отражал концепцию политического порядка, разработанную в середине 1960-х годов Сэмюэлом Хантингтоном, который впоследствии объединил многие свои идеи в книге 1968 года «Политический порядок в изменяющихся обществах». (Бжезинский и Хантингтон были друзьями и вместе написали книгу о сравнении американской и советской политических систем.) Хантингтон утверждал, что модернизирующиеся общества, то есть общества с более высокими показателями грамотности, образования, урбанизации, индустриализации, экономического роста, распространения средств массовой информации и других индикаторов, более подвержены политической нестабильности и насилию, если только в них не учреждены сильные политические институты по поддержанию порядка. Рассуждение Бжезинского о Советском Союзе в точности отражало эту динамику – образование того, что он рассматривал как опасный разрыв между советским режимом и советским обществом. Тезис Бжезинского также был созвучен работам других исследователей, которые изучали дерадикализацию революционных режимов. Поскольку Китай в то время охватил хаос жестокой культурной революции, контраст между революционным порывом Мао Цзэдуна и относительным консерватизмом советского руководства поражал. Некоторые исследователи, такие как Ричард Лёвенталь, утверждали, что пока режим советского стиля не пожелает навязать повторную «революцию сверху» (как это Мао сделал в Китае), проистекающее из экономического развития новое социальное расслоение будет побуждать ключевых индивидов и ключевые группы закреплять свои достижения и тем самым отходить от заявленных утопических целей[105]. Анализ Бжезинского походил на анализ Лёвенталя, хотя Бжезинский пошёл дальше и указал на то, что укрепление этих новых центров социальной власти (особенно в органах высшего руководства КПСС и центрального аппарата) представляет собой один из основных барьеров на пути политической модернизации и экономической гибкости в СССР.
В-пятых, многое из того, о чём Бжезинский писал по поводу СССР в конце 1960-х годов и после – включая политический и идеологический застой советской системы, отказ от массового террора, растущую неспособность советского руководства соревноваться с советским обществом и меняющуюся природу динамики советского руководства, – устраняло ключевые элементы тоталитарной модели, фактически делая эту модель устаревшей и пригодной разве что для описания «идеальной» диктатуры в духе Сталина. Роберт Такер в статье 1965 года писал, что изменения в советской политике после смерти Сталина означали, что систему «следует называть, хотя бы временно, посттоталитарной»[106]. Бжезинский к тому времени явно соглашался с таким утверждением. Как он сам объяснял позже, он пришёл ко взгляду на тоталитаризм, как на «отдельную стадию в отношениях системы и общества, при которой общество находится в почти полном подчинении власти. Эта стадия может продолжаться долго или недолго, в зависимости от обстоятельств»[107]. Что касается СССР, то тоталитарный период, согласно Бжезинскому, длился там с 1929 по 1953 год. После смерти Сталина «ограниченный отказ от политического контроля над обществом и обнажение социального давления снизу», по его мнению, означали вступление Советского Союза в посттоталитарную стадию[108]. Таким образом, ещё задолго до так называемой ревизионистской критики тоталитарной модели в конце 1970-х и начале 1980-х годов, сами проповедники этой модели признавали, что концепция тоталитаризма, даже в качестве идеального образца, не подходит для анализа постсталинского Советского Союза.
Бжезинский вернулся ко многим этим вопросам в обширной главе своей книги 1970 года «Между двух эпох». Книга, основанная на опубликованной двумя месяцами ранее статье в «Инкаунтер» («Схватка»), исследовала природу «технотронной» эпохи (эпохи, в которой общество «в культурном, психологическом, социальном и экономическом смысле определяется влиянием технологии и электроники, в частности сферой компьютеров и коммуникаций»), роль Соединённых Штатов в мире, изменяющуюся природу политических убеждений и идеологий, а также основные вызовы, встающие перед Соединёнными Штатами[109]. Самой главной среди заморских проблем была холодная война и соперничество с Советским блоком, и Бжезинский посвятил семнадцать страниц оценке СССР и других коммунистических стран после вторжения в Чехословакию в августе 1968 года.
