21 июня 1974 года
«Уважаемый мистер Гарриман!
Кое-какие мои знакомые сообщили о вашем высказывании, согласно которому моё польское происхождение мешает мне объективно оценивать американо-советские отношения… Поскольку вы человек прямой, позвольте и мне сказать прямо, что я вовсе не считаю, что происхождение Генри Киссинджера мешает ему эффективно заниматься ближневосточными проблемами, как я не думаю и то, что вы, будучи по происхождению капиталистом-миллионером, не можете руководствоваться разумом в отношениях с советскими коммунистами.
Искренне ваш, Збигнев Бжезинский».
Позже Бжезинский и Гарриман примирились – до такой степени, что Гарриман в 1977 году пригласил только что назначенного советника по национальной безопасности пожить несколько месяцев в его вашингтонской квартире, пока тот занимался переездом своей семьи и вместе с Маршаллом Шульманом, Ричардом Холбруком и другими представителями администрации Картера устраивался на новом месте. Но сомнения по поводу его происхождения оставались, как они остаются и по сей день. 6 декабря 1973 года государственный секретарь Киссинджер принимал в Фогги-Боттом девять представителей академической среды, включая Маршалла Шульмана, Стэнли Хоффмана и Бжезинского. Обрисовав весьма мрачные перспективы изоляции Америки во враждебном мире на 1976–1980-е годы, он пошутил, что в любом случае будет рад, что Бжезинский унаследует его должность, потому что прецедент того, как выходец из другой страны успешно занимал такой высокий и престижный пост, уже есть. Бжезинский просто добавил: «Надеюсь, это станет прочной традицией!»[47]
Факт состоит в том, что Киссинджер и Бжезинский поддерживали неплохие отношения, несмотря на усиливавшиеся разногласия во взглядах и на само собой разумеющееся соперничество, из-за которого у них с 1969 по 1980 год возникали некоторые трения. Стороннему наблюдателю может показаться, что перед ним два заклятых врага. Но перед историком, имеющим доступ к их переписке и анализирующим сближавшие их социальные силы, предстаёт совсем иная картина.
Киссинджер регулярно принимал Бжезинского в Белом доме и в Государственном департаменте, часто наедине. Например, на обеде в июле 1969 года они говорили о насущных вопросах – о запланированном возобновлении отношений с Китаем, об отношениях с Москвой и, разумеется, о том, как быть с Вьетнамом. На следующий день по просьбе Киссинджера Бжезинский отослал свои идеи по поводу «значения мира» Никсону, и тот позже в том же месяце произнёс их в своём тосте в Нью-Дели[48]. В мае 1970 года оба долго обсуждали осложнения во внутренней политике в связи с вторжением в Камбоджу. Киссинджер выражал свои страхи по поводу внутреннего разделения – не столько в связи с возмущением левых, сколько в связи с возможным реакционным уклоном Никсона – и признавался, что подумывает о том, чтобы оставить должность до конца срока Никсона, но не собирается возвращаться в Гарвард. Ему не хотелось встречаться со своими прежними коллегами, которые, по его мнению, поддерживали студенческие волнения. Они также говорили о Ближнем Востоке, о Германии (оба не видели особых шансов на успех «Остполитики»), о ситуации с радио «Свободная Европа/Радио Свобода», активность которого власти Западной Германии собирались свернуть в угоду Москве[49].
Такие встречи проходили несмотря на критику, которой Бжезинский подвергал президентскую администрацию. Например, на следующий день после беседы с Киссинджером о камбоджийском кризисе, отослав конфиденциальные замечания по поводу выхода из кризиса, Бжезинский опубликовал комментаторскую статью в «Вашингтон пост», озаглавленную «Камбоджа подорвала наше столь необходимое доверие», в которой он критиковал отношение к проблеме со стороны интеллектуалов, но в ещё большей степени решение Никсона, как и «некоторых советников мистера Никсона». «В наши дни ситуация несравненно сложнее, и она требует более взвешенной оценки международных реалий», – писал он[50]. Но Киссинджер поблагодарил его за конфиденциальные заметки и в приписке пообещал «держать ситуацию с радио «Свободная Европа» под контролем»[51].
Конечно, в их отношениях могла быть некоторая доля расчётливости. Принимая регулярно Бжезинского, Киссинджер хотел убедиться в том, что его товарищ сохранит умеренность в своей критике, не перекроет себе доступ к администрации и продолжит информировать её о важных обстоятельствах и идеях. Бжезинский же, делясь своими заметками, идеями и советами с администрацией, получал информацию из первых рук. а также следил за тем, как решаются вопросы, представляющие для него особый интерес, такие как судьба и финансирование радио «Свободная Европа» – это был предмет его отдельной заботы в ходе холодной войны[52]. И всё же из их переписки видно, что их связывало не только соглашение о взаимовыгодном сотрудничестве.
Такие регулярные встречи продолжались до выборного 1976 года и проходили как в Вашингтоне, так и за границей. Например, в апреле 1973 года Киссинджер и Бжезинский вместе обедали в Сан-Суси под Берлином – Киссинджеру очень хотелось разузнать побольше о создаваемой Трёхсторонней комиссии[53]. Но иногда напряжение давало о себе знать. В своей известной «ведомости успеваемости», опубликованной в журнале «Форин полиси», Бжезинский поставил Никсону и Киссинджеру общую «B» (четвёрку) за лето 1971 года. Но в марте 1974 года он оценил их гораздо более критично. Киссинджера обеспокоила не столько общая оценка «C+» (тройка с плюсом), сколько нападки на политику разрядки и его личный стиль дипломатии. В своей острой статье Бжезинский заклеймил три чрезмерных предпочтения администрации (читай Киссинджера): «личное выше политического», «скрытое выше концептуального» и «акробатика выше архитектуры». Он утверждал, что дипломатия администрации не позволяет найти ответы на новые вызовы – не столько международные, сколько уже глобальные – особенно в отношениях Севера-Юга, а политика разрядки, по его мнению, походила на улицу с односторонним движением. Она отстраняла союзников-демократов и давала неоправданные преимущества СССР (Бжезинский писал о «восхищении врагами и скуке по отношению к друзьям» Киссинджера), в то время как Соединённые Штаты слишком мало получали в обмен на переговоры по ограничению стратегических вооружений (ОСВ), по Ближнему Востоку или по торговле[54].
На этот раз Киссинджер ответил раздражённым письмом на три страницы с приписками «Лично» и «Не для печати»[55], которое начиналось так: «Поскольку сегодня вечером я улетаю в Москву, чтобы продолжить осуществление политики разрядки, либо с вашего одобрения, либо с вашего порицания (в зависимости от того Бжезинского, который читает эти строки), мои соображения будут как поспешно выраженными, так и краткими. Мне трудно смириться с тем, что автор «Мирного вовлечения в будущее Европы»[56] ныне утверждает, что до сих пор мы слишком мягко себя вели на переговорах по ограничению стратегических вооружений». Особенно Киссинджера озадачило то, что он воспринял как критику Бжезинским его же собственной стратегии на сближение с коммунистическими странами, о которой он писал в начале 1960-х годов и которая нашла воплощение в политике разрядки Киссинджера. Далее в письме разбиралась каждая конкретная претензия и высказывалось сожаление по поводу того, что в своей статье Бжезинский, похоже, принял на вооружение «тот же стиль нападок на политику разрядки, который до сих пор был достоянием крайне правых». Тем не менее письмо Киссинджер заканчивал на примирительной ноте. «Возможно, когда я вернусь из Москвы и когда у нас обоих будет больше времени на раздумья, мы сможем посидеть и более подробно обсудить наши кажущиеся разногласия. С тёплыми пожеланиями, Генри Киссинджер»[57].
