Да что это я морочу голову?!

Как будто Идо — это неоспоримое доказательство чего-то моего!

Нет мне покоя! На улице хамсин. Воздух обволакивает и липнет, как резина…

11 августа

…Как раз, когда я утром вышел отправить тебе письмо, я получил твою записку из университетской библиотеки. Представил, как ты сидишь в читальном зале отдела иудаизма, пишешь эти раскованно-возбуждённые фразы и тут же скользишь в изящном слаломе переписывать предложения из «Истории народа Израиля в древние времена» всякий раз, когда мимо проходит твоя подруга-учительница, и в тысячный раз подумал — как хорошо, что мы нашли друг друга в этой громадной куче гороха, и какое счастье, что мы из одной страны, из одного языка и из одних и тех же школьных учебников Папориш и Дувшани…

Кстати — что касается цитаты, которую ты не могла вспомнить (когда я пробовал «примерить» письмо, в котором ты писала о Йохае)…

Каюсь, я не занялся этим сразу, но не позднее завтрашнего утра я пошлю гонцов искать её в книгах, не пройдёт и недели как… (не более, чем через двадцати четыре часа!) у меня будет полная цитата с точным указанием источника. Обещаю!

Вчера я снова почувствовал, какая это удивительная вещь — письма: когда ты получаешь письмо от меня, я уже совсем в другом месте. Когда я читаю твоё письмо, я в сущности нахожусь в уже прошедшем для тебя мгновении; я с тобой в том времени, в котором тебя уже нет. Получается, что каждый из нас хранит верность покинутым мгновениям другого… Как ты думаешь — не в этом ли причина той грусти, которую вызывает во мне почти каждое твоё письмо, независимо от его содержания, даже такая смешная записка из университета? Жизнь проходит…

11–12 августа

Немедленно отчитай за невежество трёх своих бездельников из ешивы: рабби Нахман из Брацлава — вот кто автор забытой цитаты!

В своём сборнике бесед в «Оплодотворении бесплодных» он говорит о «людях, которые спят свою жизнь», — то ли из-за малозначительной работы, то ли из-за страстей и дурных поступков, а может быть, они ели духовную пищу, которая погрузила их мозг в спячку…

Оказывается, нужно оживить сердца этих спящих, разбудить их, но только сделать это осторожно, как будят лунатика. Поэтому, как только такой человек проснётся, нужно «вернуть ему лицо, которое он потерял во время сна». И как же, по-твоему, р. Нахман предлагает это сделать? «…Как лечат слепого. Нужно оградить его, чтоб не увидел внезапно света, приглушить свет, дабы не повредило ему то, что он вдруг увидит. Кроме того, когда хотят разбудить того, кто длительное время находился во сне и во тьме, нужно возвращать ему лицо, рассказывая притчи»…

Знаешь, который час? И кто проснётся завтра в полседьмого? И кто будет спать свою жизнь двенадцать часов подряд на малозначительной работе?

Яир

Ты видела? Как только я закончил — звезда через весь небосвод!

Быстро-быстро, что попросить (у меня нет ни одного готового желания, у тебя есть идея?)…

Как ты писала — «чтобы мы помогли друг другу стать теми, кто и что мы есть».

13 августа

Упс… Из-за занятости, напряжения и, главным образом, усталости последних дней, я чуть не забыл о нашем свидании!

Буквально минуту назад вспомнил (это же сегодня? В среду, сказала ты, в полпятого). Извини за неподходящие условия, не совсем так, как ты планировала, но я хотя бы пришёл вовремя. То есть, резко затормозил на обочине дороги из Тель-Авива в Иерусалим (да, в том месте, где справа виден лес со всеми возможными оттенками зелёного). Машины пролетают мимо меня, раскачивая мою машину так, что строчки слегка вздрагивают. А вместо кофе с пирожным я буду пить тёплую колу из баночки с крошками воздушного арахиса, которые я соберу на заднем сиденье. Ничего не поделаешь, я из этих ужасных типов, ты знаешь, которые тем не менее слушают на плохом магнитофоне машины «Реквием» Верди, присланный им подругой (спасибо!).

Иди сюда! Давай урвём пару минут. В конце твоего письма было интересное замечание…

Я имею в виду: «а теперь я слегка наряжусь женщиной» — краткий курс макияжа, который ты неожиданно преподала мне перед тем, как пойти на лекцию в «Народный дом». Твои колебания между светло-розовой помадой и более яркой с коричневым оттенком (подходящим к ангоре?) Мне даже в голову не приходило, что ты красишься, я почему-то думал, что ты… Неважно. Мне понравилось, немного напомнило то твоё письмо с одеждой. Есть особая ироничная прелесть в том, как ты прибегаешь к словам других женщин — чужие слова чужих женщин — мягкие тени, контурный карандаш, а я лежу на кровати за твоей спиной и наблюдаю за тобой, скрестив руки за головой в позе надменного шовиниста (да, да, я прочёл: «уверенный в том, что жена раздевается исключительно ради него»)…

У меня бегают зрачки, когда я произношу слово «мужчина»? С тех пор, как ты это сказала, я слежу за собой (а ещё ты сказала, что я предпочитаю слово «человек», а я и не замечал…) Но почему же мне всё больше кажется, что слово «женщина» — не самое простое в твоём внутреннем словаре?

Почему я спрашиваю?

Да потому что хорошо знаю, какая ты мать! Я говорил тебе, что материнство исходит от тебя, как облако пара, всякий раз, когда ты упоминаешь Йохая. Или другого ребёнка. Но, когда ты говоришь — довольно часто, кстати, — «я, как женщина», то почти всегда моё сверхчувствительное ухо улавливает слабое эхо, небольшое пустое пространство между тобой и этим словом…

Хватит, это уже тяжеловато для дневного свидания. Нам никогда не будут удаваться «quickies^[17]». Знаешь, что я больше всего люблю в твоих письмах? Всякие мелочи. Пятно от кофе, например, которое ты решила оставить. «Пятно реальности», — написала ты, благодаря чему я узнал, что ты начинаешь пить каждую чашку, когда кофе ещё слишком горяч, потом несколько минут он — в самый раз, потом постепенно остывает, и всё это время ты не оставляешь его…

Пей, пей.

Подумать только — в эту минуту ты тоже где-то сидишь вместе со мной. Какое место ты выбрала? В каком кафе ты думала найти меня?

…Запах твоих писем, я ещё не писал тебе о нём, — лёгкий запах мяты, всегда один и тот же запах. Или фото Анны со спины, которое ты мне прислала, в огромной соломенной шляпе. Я с чувством лёгкой тоски (по женщине, с которой не знаком!), снова и снова переворачиваю снимок в поисках птичьего личика со смешливой искоркой в глазах, и даже осторожно целую её заячью губу.

Видишь, тебе удалось-таки ввести меня в свою реальность, не повредив иллюзии. Но труднее всего мне было удержаться и не помчаться к тебе, когда ты спросила: «Ты так никогда и не отведаешь моего супа?»

14 августа

Ну, что ты скажешь?!

Особенно меня потрясло то, что сам я даже не заметил. Я думал, что это осталось на асфальте от какой-то английской детской игры, что-нибудь вроде «классов»…

Не понимаю, почему это так меня угнетает. Какая-то вязкая грусть о самом себе, о своей близорукости: ведь я же был там, верно? Я там был, а не ты! И снова это постоянное ощущение, что я всегда упускаю главное. А сейчас, когда я пишу, ко мне возвращается твой вопрос, заданный после чёрной обезьяны, почему я довольствуюсь крошками с обильного стола («отводишь себе роль оруженосца большой любви») — вот, и это тоже обвивается вокруг моей души.

А ты просто посмотрела так, как ты смотришь на всё, вгляделась и увидела.

Ты не пишешь, увидела ли ты его уже на первом снимке или только после того, как увеличила его — то есть, не из-за этого ли ты решила отдать снимок на увеличение.

Иногда после твоего письма я говорю себе, что с этой минуты я начну жить по-другому — не торопясь. Читать помедленнее, внимательно слушать, что говорят мне люди, чтобы даже спустя год помнить об этом, медлить… Ты догадываешься, как долго я выдерживаю…