И для меня вдруг наступило лето, понимаешь? Будто только сейчас, благодаря твоему волшебному слову, я тоже выбрался из какого-то мрачного извилистого тоннеля, который мы вместе соорудили со всеми нашими сложностями и тяжестью. «Счастлива» — ты словно позволила мне что-то, мне открылось лето, уже июль, представь себе, а я только сейчас пробуждаюсь к лету, с его жизненными силами, сверканием и грубой простотой, с его страстью и всем, что ты описала (странно, что ты всё еще боишься рисовать красками. Человек, пишущий так…), и даже я, потрогай, — такой живой и пылкий, вдруг вплёлся в тело этого лета, как будто я — одна из описанных тобою его «пульсирующих артерий». Сегодня я сконцентрирован на тебе, как лазерный луч, будь осторожна, я не отвечаю за свои действия, не знаю, что со мной происходит, может быть, ты знаешь?

Как по-твоему: может мне вообще перестать работать и жить так называемой внешней жизнью, а только писать и писать тебе, описывая тебя в любом состоянии, и то, что эти твои состояния делают со мной, переливаться в тебя, пока весь я не иссякну? Когда человека вешают, у него в последнюю минуту происходит семяизвержение. Я читал когда-то, и это меня до сих пор потрясает. Это как завещание тела и души, именно так я хотел говорить с тобой, ведь через несколько месяцев мы умрём друг для друга. Ты даже слышать об этом не желаешь, «гильотина» заставляет тебя содрогаться, а по-моему, в ней — самая суть нашей связи, потому что у обычной пары за целую жизнь не могло бы произойти то, что происходит между нами, а у нас могут быть и радости рая, и муки ада одновременно, ты уже чувствуешь это, а я с самого начала это знал.

Я думал, что рассказ о дефективной девчонке оттолкнёт тебя. А ты, как обычно, подходишь и прикасаешься ко мне без перчаток. Ну и что? Тебе ни в коем случае не хочется заново раздавать наши с тобой карты, совсем наоборот? Это правда, что тебя привлекают «карты, кем-то стасованные в меня»?

Но только в письменном виде! Оставь меня написанным, и пусть у нас обоих хватит сил ещё немного противостоять соблазну реальности; секс, а не религия, — опиум для народа. А когда мы встретимся, ведь мы же сдадимся в конце концов (что-то я хрупок сегодня, от жары плавятся самые твёрдые намерения), лучше, чтобы этого не произошло, ну, может быть, через две-три недели, если не сегодня же, когда меня терзает жгучий приступ — эта твоя новая юбка, у тебя вдруг появилось тело, твоё тело, которое я почти сумел забыть, вдруг ожило для меня, твои красивые сильные ноги двигались под юбкой (даже в шутку никогда не повторяй «Я не знала, что у меня есть ноги»), а я вспомнил твои стройные лодыжки и вдруг понял тайную связь между строением лодыжек и затылка…

Тебе ведь ясно, что мы сдадимся? «Когда в сердце накопится грустная сладость, густая и тяжёлая, как осенний нектар…» (заговорил Яир стихами), сегодня на меня и летний нектар активно действует, ну сколько может продолжаться превращение этого семени в простые чернила? Только из-за твоих очков в чёрной оправе я пока не пишу тебе, о чём я думаю, и где я тебя воображаю — в одежде, без одежды, в оранжевой юбке с разрезом сбоку, в апельсиновом трикотаже, облегающем и ласкающем, стоящей, лежащей, неистовой, милой, в машине, твои тонкие лодыжки охватывают мою спину, я мечтаю о чуде — случайно встретить тебя на улице…

Так на чём мы остановились?

Не представляю, как я встану из-за стола на глазах у своей секретарши — выпускницы «Бейт-Яакова»^[11]. Ты, конечно спрашиваешь себя, чего я от тебя хочу, зачем свожу с ума тебя и себя. Не знаю, но до боли хочу. Сейчас! Но, с другой стороны, я настолько уверен, что нам нельзя даже одной ногой вступать в реальность, где всё развеется и ослабнет до банальности — все тонкие прозрачные нити, из которых мы соткали себя, эта эфемерная красота моментально перетечёт в плоть и вмиг пропадёт там. Верь мне! Ты же видишь, что я знаю, о чём говорю: мы будем существовать только между нами, даже несмотря на то, что, по-твоему, нам нечего скрывать, в том числе и от твоего любящего супруга. Этого я уж никак понять не могу: зачем причинять ему боль? Зачем унижать? Он и без того предан и обманут всем тем, что между нами уже есть, он, сам того не зная, уже предан и обкраден по закону сохранения счастья в природе…

Тут я снова должен прерваться. Принесли посылку. Жизнь постоянно напоминает о себе. Продолжу вечером, мне хочется ещё поговорить об этом…

10 июля

Не верю! Отказываюсь верить, что ты так поступила со мной!

Ты что, ясновидящая? У тебя вместо глаз — рентген? А может это было лучшее из моих писем? Тебе совсем не любопытно? Простое женское любопытство… Как ты устояла перед соблазном? (Или я для тебя — не соблазн?).

Попытаюсь понять, как это произошло, как действует этот твой механизм: в то утро ты получила письмо, пронизанное восторгом от лета и от твоего нового счастья; прочла его, но письмо с продолжением, которое я послал потом, вечером (кстати, очень смешное), то письмо ты почему-то решила вернуть мне нераспечатанным! Но из-за чего? Из-за тепла, которое ты ощутила сквозь конверт? Из-за наклона, с которым я написал твое имя? А если бы в конверте была моя душа, тогда как?

Иногда твоя надменность невыносима! Я говорил тебе, что ты ужасно строга? Ты неприятно строга, не по-женски! Я, к примеру, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда эта твоя требовательность и бездонная серьёзность по отношению ко всему, что я сказал и что между нами было, — тогда мне это даже нравилось, а сейчас — как будто вода сошла, обнажив камни.

А эта принципиальность! «Любая фальшь здесь причиняет мне боль, как измена! Я вынуждена защищать себя от неё…» Измена — никак не меньше! Можно подумать, что мы подписали какой-то жизненно важный договор, а не просто ведём переписку!

Послушай — то, что ты сделала, совсем не пустяк! Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты предала меня! Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой, а ты, очевидно, воспринимала это как тайный флирт защищённой домохозяйки, испытывая при этом маленькое мещанское возбуждение. Но, когда это слишком приблизилось и стало горячо, когда ты вдруг ощутила в себе некое движение или живой трепет, ты испугалась и стала звать на помощь! Я читаю «контрацептивную» цидульку, которую ты приложила к моему запечатанному письму, и не могу поверить: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я всегда флиртую, но, в сущности, не с тобой, а с каким-то постоянно присутствующим во мне «лживым соблазном»!

«Донжуанство с самим собой»?! Ты иногда употребляешь такие анахро-пуританские выражения, что умереть можно! Странно, что ты не написала «Дон-Хуан»!

Боже! Как легко ты способна упрекнуть меня в том, что, если даже я решил освободиться от своего кокетства (непроизвольного!), то оно, по всей видимости, не готово со мной расстаться, и что я испытываю извращённое наслаждение, опошляя всё по-настоящему чистое и дорогое…

Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоём муже. Там был момент, когда я представил, как ты вдруг вскинулась. Я почувствовал, что касаюсь чувствительного места. Ладно, прости! Запиши признание: твой муж не унижен, не предан, не обкраден и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего криминального пальца.

Действительно, что я о нём знаю, и что я знаю о вас обоих? И ты права (ты вообще во всём права, Мирьям), ибо, что я могу знать об отношениях, не соответствующих моей борьбе за каждый миллиметр в чужой душе, ведущейся по правилам обычной территориальной войны где всегда — либо победа, либо поражение?

А что ты знаешь о крылатых конях, русалках и самом обыкновенном единороге?

Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе встречаться с таким Дон-Жуаном-дилетантом, как я? Он не из «перетасованной колоды карт»? Он не нуждается в «жалости» или «исправлении»? Иногда я думаю — а может быть, тебе следовало бы встречаться только с таким, может быть, он и заставил бы тебя хохотать и трепетать от наслаждения и расколол бы твою принципиальную твёрдость?