Геннадий НИКОЛАЕВ

ХРАНИЛИЩЕ

Повесть

1

Сначала — поездом, « пятьсот веселым», битком набитым амнистированными, до сто пятьдесят седьмого километра, потом - генеральским «газиком» до гарнизона, ночевка в холодной гарнизонной гостинице, а рано утром - бросок на бронетранспор­тере.

Мощные прожекторы по четырем углам. Белые искрящиеся валы снега. Площадка перед зелеными воротами с ярко-красными звездами на каждом створе. Проходная из белого силикатного кирпича. Бетонный забор с колючкой поверху, три ряда влево, три ряда вправо. Фонари над забором — цепи огней, уходящие вдаль. Мрачная чернота леса, снега, глушь — «точка» ...

В лучах прожекторов, в слепящем пятне, черный на белом, стоял, расставив ноги, долговязый лейтенант — новенькая портупея, кожаные перчатки, хромовые сапоги, под правым локтем пистолет.

Мы выбрались из чрева машины — солдат, везший охране завтрак, младший лейтенант, мой сопровождающий, и я — с документами в зубах. Солдату лейтенант небрежно махнул — валяй! — и тот потащился с термосами и рюкзаками к проходной. Меня задержал, вскинув руку — ни с места! Я предъявил документы.

Не снимая перчаток, он меланхолично изучал паспорт, страницу за страницей, вчитывался в каждое слово, сравнивал фотографию с натурой. Раздвоенный кончик носа его побелел, дыхание белыми дудочками осело на густых черных усах. Странное тревожное чувство неуверенности охватило меня — а вдруг что-нибудь в бумагах не так...

Подошел часовой в тулупе до пят, с автоматом на груди — лицо багрово­красное, ресницы густо заиндевели, края воротника и шапки-ушанки, туго завязанной на подбородке, в белом куржаке. Я и не заметил, откуда он вынырнул, словно возник из прожекторных лучей и мороза.

Младший лейтенант — в легкой куртке и в сапожках — уже начал потирать уши и постукивать нога об ногу. Бронетранспортер урчал на малых оборотах, из открытого люка струился теплый воздух.

Да, там, внутри, было неплохо: тепло, пахло горячим двигателем и свежим хлебом, хлеб даже забивал, был главнее. Полтора часа тряски и грохота, но мы с младшим лейтенантом с чего-то вдруг распелись, как два щегла в одной клетке, и пели почти всю дорогу ...

Лейтенант, проверявший документы, выпучил на меня глаза, поцокал языком:

— Олабьев? А в справке — Оладьев!

— Не может быть!

— В паспорте Олабьев, а в справке... Так что, гражданин Оладьев, придется р-разворачиваться!

Я выхватил справку.

— Где? Где Оладьев? Олабьев!

Лейтенант прыснул, заблеял от удовольствия. Младший лейтенант с облегчением выматерился.

Они сдали меня с рук на руки, как ценную вещь или важный документ: один расписался в том, что сдал, другой в том, что принял.

— Ну, попался, Олабьев. Теперь не потеряешься, живым или мертвым вернут в гарнизон,— пошутил младший лейтенант.

— А можно живым? — обратился я к лейтенанту.

Он усмехнулся одной стороной рта, неопределенно пожал плечами. Лейтенантик захохотал, ладонью двинул меня в плечо, с прыжка ловко юркнул в люк.

Бронетранспортер взревел, развернулся, в нетерпении затрясся всем корпусом. Из проходной выбежал солдат с бачками и рюкзаком, забросил тару на броню, столкнул в люк, в подставленные руки, вскарабкался сам, с грохотом рухнул в нутро. Рванув с места, бронетранспортер пропорол левым боком снежный вал и ум­чался, оставив после себя выхлопную гарь и мазутные капли. Лейтенант погрозил кулаком.

От ворот вела широкая дорога, отороченная с обеих сторон высокими валами отброшенного снега. Только теперь я разглядел, как тщательно убран снег — словно по линеечке выведены края дороги и отворотов, ровненько прорыты траншеи-тропинки со срезанными, приглаженными боками.

На площадке перед казармой солдаты делали утреннюю зарядку. Человек тридцать до пояса голые по команде махали руками, вскидывали ноги в кирзачах, приседали нараскоряку, падали на снег, отжимались на руках.

Казарма — одноэтажное приземистое здание из кирпича под железной крышей. Двенадцать окон: шесть слева от входа, зарешеченные — темные, шесть справа, без решеток — светились. На каждую половину приходилась своя печка — из труб струились, истончаясь, белесые дымки. Было полное безветрие, мороз — за тридцать. Снег скрипел, похрустывал под нашими ногами.

В прихожей лейтенант молча указал на вешалку — широкую доску с ввинченными крючками в два ряда. Нижний ряд был занят шинелями, тулупами, полушубками. Под ними выстроились валенки — тарами, скрепленные за голенища хомутиками с номерами. На доске, как на полати, в строгом порядке покоились шапки- ушанки — звездочками на парад, каждая точно по линии, проходящей через крючок и хомутик на валенках.

Подивившись этакой чинности, я усомнился вслух, дело ли держать обувь и одежду в холодной прихожей.

— Солдат должен быть закален, как сталь! — ответил лейтенант.

Из правой половины доносился бодрый дикторский голос — орало радио.

Я снял казенный полушубок с единственной болтавшейся пуговицей, повесил на свободный крючок. Лейтенант молча перевесил его, жестом пояснив, что так, как повесил он, будет правильнее, потому что не нарушает симметрии.

Дотошный аккуратизм, любовь к симметрии, эти вылизанные дорожки, эта стран­ная вешалка, эти педантичные повадки лейтенанта, его вытянутые вперед губы с торчащими усами, делавшие его похожим на какого-то зверька,— все зто почему-то напоминало русского царя Петра Третьего в стране Снежной Королевы.

В левой половине располагался жилой отсек, три проходные комнатки: в край­ней — кабинет лейтенанта, в средней — спальня на двоих и в ближней — пищеблок.

Моя койка — напротив койки лейтенанта: такой же белый конверт из одеяла и простыней, подушка — пельменем, полотенце — на спинке. Над койкой лейтенанта — портрет Сталина в форме генералиссимуса: величавый старец смотрел безразлично, с холодным прищуром.

— Может, перевернем? Лицом к стене,— предложил я.

Лейтенант глянул исподлобья.

— Ахинею какую-то несешь.

— Почему ахинею? Перед генералиссимусом надо стоять навытяжку, руки по швам...

— Не нравится, вали в казарму, у меня особых гостиниц нет,— хмуро сказал лейтенант.— И запомни: зто моя личная комната. Пускаю тебя как гостя.

— Тогда все ясно. В принципе могу и с солдатами.

— Оставайся, — пробурчал лейтенант.

Я сунул портфель под вешалку, на которой сиротливо висел полушубок лейтенанта. В углу чугунно поблескивали пятикилограммовые гантели и двухпудовка.

Мы перешли в кабинет. На окне решетка. В углу у окна несгораемый сейф. Два стола встык, напротив друг друга, по стулу за каждым, книжный шкаф. В шкафу — уставы, «Краткий курс», «Вопросы ленинизма» и «Экономические проблемы социа­лизма в СССР» Сталина, знаменитая брошюрка Ворошилова «Сталин и Красная Ар­мия», книги Жданова, Кагановича, еще чьи-то... У левого стола тумба с кнопками и телефонной трубкой на рычагах.

Сильно пахло сапожной ваксой. В пищеблоке тоже на полную громкость орало радио: тот же дикторский голос вещал про успехи в сельском строительстве. Мне вспомнился вчерашний поезд, набитый амнистированными...

— Умываться — в пищеблоке,— сказал лейтенант, махнув рукой в глубь помеще­ния.- А все остальвое — на свежем воздухе. У вас так...

Сняв трубку, он нажал на одну из кнопок.

— Сержант Махоткив слушает! — донеслось из трубки.

— Сержант, взять двух солдат, поправить площадку у ворот. Понял?

— Товарищ лейтенант, разрешите? — проскрипела трубка.— А, может, когда обед подвезут, опять порушат, тогда заодно?

— Выполняйте,— сухо, без всякого выражения сказал лейтенант.

— Есть, товарищ лейтенант!

Опустив трубку, лейтенант постоял в задумчивости, затем не торопясь разделся, повесил на вешалку портупею с пистолетом, шинель, шапку и шарф. Тщательно причесался перед зеркалом между шкафом и вешалкой. Одернул китель и снова осмот­рел себя в зеркале.