— Из тебя немецкая разведка сделала искусственного агента, — сказал я Тарасу, — а потом информацию о тебе выменяла на какую-то нужную им информацию или на агента у себя.

— Я об этом не подумал, — сказал Тарас, — но если бы у меня было украинское гражданство, я был бы изменником Родины. А так в паспорте у меня нет никакого гражданства. Значит, я шпион.

— От которого отказалась немецкая разведка, — улыбнувшись, сказал я.

Тарас улыбнулся, но лицо у него было очень грустное.

Приближались новогодние и рождественские праздники. За неделю до 31 декабря Петруня сделал обход по камерам. Сказал, что не будет возражать, если адвокаты что-нибудь туда (он имел в виду следственные кабинеты) принесут своим подзащитным. И что в передачах разрешает ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, но только не стеклянные шары.

Меня посетил Владимир Тимофеевич, и я передал ему слова Петруни, который не возражает, что адвокаты что-нибудь принесут своим подзащитным...

Владимир Тимофеевич посмотрел на меня с недоверием, а потом, покивав головой, улыбнулся.

Также я сказал, что в передаче Виталий Фёдорович разрешил ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, «но только не стеклянные шары».

В следующий раз Владимир Тимофеевич посетил меня за день до Нового года. Он передал мне поздравление от мамы и Оли, к которым присоединился и сам, а от себя ещё добавил, что надеется и желает мне освобождения в будущем году. А также, что как только в прошлый раз от меня вышел, сразу позвонил Оле и сказал, что в передаче будет можно ветви ёлки, «но только не стеклянные шары». И принёс газету «Сегодня», в которой была статья, что я нахожусь в СИЗО СБУ, об условиях содержания в СИЗО СБУ и что можно в передаче, «но только не стеклянные шары».

— Да, — задумчиво повторил Владимир Тимофеевич, — но только не стеклянные шары!

Новый год я и Тарас встречали вместе. Оля передала нам праздничную передачу — такую же, как обычно, только с новогодними аксессуарами и открытками.

В камеру выдали телевизор, который Оля передала раньше, но он некоторое время находился на техническом досмотре.

31 декабря вечером Тарас тихонечко смотрел телевизор. А я, поздравив про себя всех родных и близких, в десять часов вечера лёг спать. Мне снился сон, в котором всё громыхало и рвалось. А наутро в семь часов в камеру пришёл Виталий Фёдорович Петруня. Он улыбался и говорил слегка заплетающимся языком:

— Признайтесь, Игорь Игоревич, это ведь был салют в Вашу честь? Я бы мог дать команду их всех поймать. Но я этого делать не стал. Они чуть не сожгли мне СИЗО.

— Виталий Фёдорович, я в десять часов вечера спал, — сказал я.

Виталий Фёдорович улыбнулся и поздравил меня и Тараса с Новым годом (моя мама с 31 декабря на 1 января была под СИЗО СБУ).

После Нового года (2002), через несколько дней, в первых числах января к нам в камеру посадили третьего человека — Сергея Пяткова. Среднего роста, лет двадцати двух-двадцати трёх, худощавый, с вытянутым лицом и тёмными, слегка вьющимися волосами. Он был одет в кроссовки, чёрные джинсы, рубашку и свитер. На левую руку у него была накинута сложенная чёрная болоньевая куртка с большим капюшоном. В другой руке он держал полиэтиленовый пакет с рекламой магазина «Продмэкс». Прапорщик Женя занёс матрас. Я поставил на ножки третью, прислонённую к стене кровать.

Пятков сказал, что в СИЗО СБУ находится уже две недели. Что сидел один, а теперь его разместили с нами в камеру. Что сам он с Троещины, из Киева. Что у него квартирные кражи. А когда я улыбнулся и спросил, можно ли почитать его обвинение, предложив почитать своё, он сказал, что его обвинение находится у адвоката.

В пакете у Пяткова находились мыло, зубная щётка, паста, белое вафельное полотенце (видимо, выданное здесь), комплект застиранного нижнего белья — всё, что он выложил на кровать. А также толстая тетрадь, несколько ручек и полиэтиленовый кулёк с сосульками (конфетами) без фантиков, кулёк сушек и несколько подвявших яблок. По поводу продуктов Пятков сказал, что это — остатки передачи, которую неделю назад ему передал адвокат. И предложил угощаться.

Пока мы находились втроём, Пятков бóльшую часть времени лежал на кровати под одеялом, отвернувшись к стенке. Говорил, что спит. И лишь перед ужином, проверяя, так это или нет, Тарас несколько раз будил его. Тот тёр кулаками глаза, потягивался, говорил «спасибо» за то, что не дали ему проспать ужин.

Я относился к Пяткову открыто и доброжелательно. Тарас же, напротив, испытывал к нему глубокое недоверие.

Поскольку мы ходили на прогулки все вместе и остаться вдвоём в камере было бы подозрительно, днём, когда Пятков спал, Тарас тихо сказал мне, что я не должен ему, Пяткову, доверять. Что тот ничего о себе не рассказывает и что у Гогося в сумке был такой же кулёк «Продмэкс», в котором в пакете были точно такие же слипшиеся леденцы. И что, когда закончилась моя передача, Гогось несколько раз доставал этот пакет со дна сумки и отламывал несколько леденцов в пластиковую баночку.

— Видимо, у них один адвокат, и передачи он им покупает в одном магазине, — сказал Тарас.

На следующий день Пятков ходил к следователю, и Тараса в этот же день перевели из камеры.

Пятков перебрался на кровать Тараса и, пока я занимался английским языком, он сказал, что уже выспался и теперь целыми днями смотрел телевизор.

Самым любимым занятием Пяткова было спорить и играть в морской бой, на что он меня непрестанно подбивал. Ценой спора, в котором он любыми способами старался доказывать свою правоту, была съеденная луковица. И пару раз мне приходилось начинать есть луковицу, после чего Пятков с довольным видом говорил:

— Всё, не надо!

Один раз Пятков спросил у меня, какова, по моему мнению, длина футбольного поля. И хотя я никогда не увлекался футболом, высказал свое предположение: «ну, сто метров, но не больше ста десяти».

— Я думаю, пятьсот, — сказал Пятков.

— Пятьсот — это нереально много, — сказал я.

— Не менее четырёхсот, — сказал Пятков.

— Давай так, — продолжил Сергей, — если меньше ста пятидесяти — ты выиграл, если больше ста пятидесяти — выиграл я. Спорим?

Я сказал, что на луковицу спорить не буду.

— Тогда выбирай, на что, — сказал Пятков.

Я сказал:

— На автомобиль «Жигули» девятой модели.

— Новый или старый? — переспросил Пятков.

Я сказал, что новый.

— Я знаю, что ты отдашь, — сказал Пятков.

И мы друг другу пожали руки. Следующую неделю Пятков посвятил всё время тому, чтобы выяснить, какой длины футбольное поле. Он начал со следующего утра, на проверке.

Но дежурный офицер не смог ему ничего ответить, а врач промолчал. Потом он щёлкал телеканалами на экране телевизора в программах «Спорт», находя отрывки футбольных матчей, и показывал, какие малюсенькие игроки, когда футбольное поле снимают сверху. Однако я сказал, что это не аргумент.

Потом он ходил к следователю, и тот ему сказал, что бывают поля 90 метров в длину, а бывают 105.

— Но это слишком мало — как детская песочница! — сказал Пятков. — К тому же поверить мусору — себя обмануть, — подытожил он.

На следующий день показывали соревнования легкоатлетов — то ли запись, а то ли прямую трансляцию на закрытом стадионе. Диктор сказал, что забег на несколько километров по кругу длиной в 400 метров. В середине круга находилось футбольное поле.

Я сказал Пяткову, что если бы длина футбольного поля была 150 метров, а ширина — половину длины, то есть 75 метров, и если бы атлеты бегали не по кругу, а по периметру такого поля, то тогда это было бы 150 + 150 + 75 + 75 = 450 метров. А диктор сказал, что длина круга (вокруг поля) 400 метров. Значит, длина поля меньше 150 метров.

Пятков подумал и согласился.

— Как будешь отдавать? — спросил я Сергея.

— Я не знаю, но я отдам, — сказал Пятков, — ты же луковицу ел.

Пятков говорил, что у него есть дочка, ей три года. И я сказал, что автомобиль — это мой подарок ей на совершеннолетие. Пятков сказал, что так и будет, и пожал мне руку.