Вове я ни в чём не отказывал: ни в сигаретах, ни в чае, ни в еде, из которой больше всего он предпочитал шоколадные конфеты с чаем. Однако каждый раз создавалось впечатление, что он брал последние конфеты из ящика (картонной коробки под столом), ибо там их больше не оказывалось, на что Дедковский обратил внимание.

— Как бы мне поесть конфеток, — сказал Дедковский и начал по одному пакету из ящика вынимать сухари, пряники, печенье. Однако шоколадных конфет в ящике не оказалось, точнее — полиэтиленовый пакет с конфетами лежал на втором дне между картонной прокладкой и основанием ящика, и добраться до них можно было только засунув руку под картон.

— Давай собирай вещи! — сказал Дедковский и, постучав в дверь, крикнул дежурному: — Командир, забирай!

На следующее утро был шмон. Но Дедковский тем же прошлым вечером отдал заточку для нарезки колбасы и плитку каптёрщику, которые он вернул в тот же день после обыска. Но втроём, прежним составом, камера оставалась недолго. В день обыска, но перед ужином в камеру открылась дверь — со скаткой в руках на пятачке перед дверью стоял подросток, нижнюю половину лица которого закрывал матрас. А в его правой руке, прижатой к матрасу, была полиэтиленовая непрозрачная баночка из-под маргарина «Рама».

— Ложи скатку на нару! — сказал ему Дедковский. — Откуда ты приехал?

— С малолетки, — ответил подросток.

На вид ему было лет четырнадцать — маленький, худой, с детским лицом и слегка двигающимися и пристально смотрящими перед собой глазами, следящими за каждым движением присутствующих.

— Мыло, зубная щётка, паста есть? — спросил Славик.

Тот ответил, что нет.

И Дедковский из так называемого НЗ камеры, который хранился у него в сумке под нарой и не назывался словом «общак», выдал ему мыло, щётку и зубную пасту.

— А что в банке? — спросил Дедковский.

— Не покажу! — немного подумав, сказал подросток. — Не имеете права обыскивать! — стал настаивать он.

— Пацанячий шмон! — серьёзно сказал Славик.

Было больно смотреть на лицо подростка, когда Дедковский отобрал у него банку, в которой лежал тонкий, как лезвие, обмылок.

— Я думал, что у тебя там мойка (лезвие бритвы), — сказал Дедковский. — Может, ты себе тут горло собираешься резать в нашей камере! А ты подумал, я увижу мыло?

— Я и забыл про этот маленький кусочек, у меня действительно нет мыла, — сказал малолетка.

— Я знаю, чтó тебе там рассказали про взрослый корпус и этот режим... Расслабься, малыш! Чай пить будешь?

— Буду, — недоверчиво сказал малолетка.

— Сначала сделай себе что-нибудь поесть, — и Славик объяснил Руслану (так звали этого малыша-подростка), где лежат продукты и как устроены отношения в этой камере.

В этот день Руслану исполнилось восемнадцать лет, и его из корпуса малолетки перевели на взрослый корпус. И Руслан обедом, для него действительно праздничным, отметил свой день рождения. А человек, который определил Руслана в эту камеру, подумал я, был весьма неплохим. Каждая камера в тюрьме числилась за оперативным работником — по пять-семь камер на одного сотрудника оперчасти, — и перед тем как кого-либо куда-то разместить или перевести, должно было изучаться его личное дело.

Как рассказал Руслан, под следствием он уже был три месяца — за убийство милиционера, которого, по версии следователя, он задушил подтяжками на кладбище. Руслана арестовали, когда он перелезал со стороны кладбища через забор, чтобы сократить путь домой. В тот же день под диктовку его заставили написать явку с повинной. Однако в тюрьме он от этих показаний отказался. Следователь сказал, что ему дадут десять лет, поскольку преступление было совершено, когда он ещё не достиг совершеннолетия.

Прошла неделя, и меня снова посетил адвокат. В этот раз после обеда. Я около получаса ждал в боксике, пока адвокату не дали комнату. Комната находилась, согласно номеру, на первом этаже следственки в конце коридора с левой стороны около туалета. Напротив комнаты была дверь в кабинет одного из оперативных работников. И когда он кого-либо из кабинета выпускал, то проходил по коридору, заглядывал и закрывал каждую дверь, следя за тем, чтобы никто не вышел или не выглянул, когда он кого-то выпускает из кабинета.

Примерно через полчаса в комнату заглянул Коля и спросил, как долго мы будем. Адвокат сказал, что уже уходит, и Коля сказал мне оставаться и ждать около туалета, ибо он сейчас заберёт людей из боксика и поведёт вместе со мной в камеры. Я оставался у туалета, когда между ним и коридором закрылась и хлопнула дверь. Потом она снова открылась — оперативник зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь. В коридоре никого не было. Затем открылась большая железная дверь слева от туалета, и прапорщик Сергей (Шариков) провёл за собой из подземного коридора на второй этаж нескольких человек. В коридоре снова никого не было. Потом открылась дверь кабинета, в котором находились мы с адвокатом, и из кабинета вышел человек в чёрных джинсах, туфлях и тёмной рубашке без рукавов. Волосы у него были светлые, лицо опухшее, под глазами — мешки. Неуверенной походкой он направился ко мне. Мы были примерно одинакового роста, и наши глаза встретились.

— Ты Шагин? Я Лёсик! Я тебе не прощу своего друга Игорька Князя, — сказал он.

Поскольку с моей стороны никакой реакции не было, он ещё раз повторил эту фразу и спросил, понял ли я. Вид у этого человека был больше пьяный, нежели агрессивный, и поэтому никакой опасности он для меня не представлял.

— Если тебе кто-то сказал, что я имею отношение к убийству Князева, то тебя вводят в заблуждение, — сказал я.

— Не ты, — сказал он, — а твои пацаны.

А потом предложил мне пойти с ним поговорить в кабинет. Поскольку мне не было любопытно общаться с этим человеком, я отправился по коридору на второй этаж и попросил закрыть меня в боксик.

Лёсик числился на свободе в преступных авторитетах. В тюрьме, как говорили, он находился под следствием за развращение десятилетнего мальчика.

Когда я в тот день вернулся в камеру, в ней уже был пятый человек. Это был худой, невысокого роста пакистанец, который свободно говорил по-русски. Ему было около тридцати лет, он рассказал, что учился в Киеве, потом тут же в Киеве женился и остался жить. И что он под следствием по статье 140-й («Квартирная кража»): их с приятелем взяли с поличным, и что он в сознанке по делу. А его вторая профессия — специалист по замкам.

Мне вспомнился случай, как один мой знакомый купил самый современный японский замок. Но его жена случайно забыла ключ со стороны квартиры в замке и захлопнула дверь. Поскольку дверь открыть было невозможно, он хотел вызвать пожарную машину с лестницей и разбить окно на лоджии. Я видел ездившую по городу машину с наклейкой «открываем замки» и номером телефона. И мой секретарь Надежда разыскала этот номер телефона в справочном бюро. Как рассказал Андрей, по вызову приехали два человека — лысые, с морщинистыми лицами и уголовной внешностью. Один из них сказал, что при наличии ключа стоимость работы — 100 долларов, а без ключа — 200. Смотреть не разрешалось. И пока один пилил на кусочки ключ, будто что-то мастеря, второй, как сказал Андрей, отмычкой за минуту открыл дверь.

В этот день Оля принесла передачу на меня и Дедковского. И весь вечер прошёл за рассказами о вскрытии замков. Пакистанец утверждал, что нет ни одного замка, который бы он не открыл вместе со своим приятелем. Как только выходит новая модель замка, то такой замок сразу же покупается, разбирается и к нему изготавливаются отмычки. Все сокамерники внимательно слушали рассказы Пакистанца. Дедковский сказал, что если бы Пакистанец был квартирным вором, то он про себя такого бы не говорил.

На следующий день Сергея заказали на суд, а меня — на дурдом. Так называлась психиатрическая больница, где проводилась психиатрическая экспертиза. Утром меня в числе других в «конверте» загрузили в «воронок», и через полчаса автозак подъехал к зданию — к его боковому входу, приспособленному для приёма заключённых. Из зака заключённых переместили в небольшой зарешечённый холл и по одному заводили в кабинет. По времени медпсихкомиссия проходила по-разному. Кого-то заводили и сразу выводили, а кто-то задерживался на две-три минуты. Подошла моя очередь. Офицер назвал мою фамилию и провёл меня до двери в кабинет. Я вошёл — и на меня сразу уставились несколько пар глаз, женских и мужских. Всё произошло так быстро, что я даже не успел разглядеть лица. Передо мной был стол, за столом сидел врач, остальные разместились дальше стола. Врач спросил у меня фамилию и распорядился меня увести.