От двух часов и до четырех с половиною бурса отдыхает. На дворе морозно, бурсаки толкутся в сундучной, в раздевальной, в классах, в коридорах. От пыли першит в горле, слезятся глаза, стелется сизый туман. Пиликают на скрипках. Во втором классе хором поют: — «Достойно есть…» — Шатаясь по коридору, бурсак Веселовский дерет горло, подражая петуху, овце, собаке, лошади, корове. Можно подивиться его мастерству. Носятся друг за другом с ремнями, дают «подножки». Гвалт, топот, ржанье, визг. Ухарство, бахвальство… Оплеухи, тумаки, зуботычины. Играют в волосянку, показывают Москву. Иные шляются, не знают, что делать с собой, куда, к кому приткнуться. На полу ошметки грязного снега, лужицы, мусор, скомканная бумага, всякое дрянцо. Озорной, ярыжный бурсацкий демон развлекается!.. Скотство, вши, рвань, обломы, обормоты, кулашники..

В классах потише. Около печки играют в перья; игра строго-на-строго запрещена. Второклассники с ожесточением спорят об орденах. Бурса всегда чем-нибудь увлекается. Сегодня один из фольги склеит георгиевский крестик; завтра его примеру последуют многие приятели. Спустя неделю бурса клеит ордена, меняет их, продает. Еще через несколько дней по рукам ходят вырезные львы, тигры, слоны, носороги. Картинки скупаются, идет мена. Затем увлекаются стальными перьями. Появляются перья кривые, словно турецкие ятаганы, плоские, с изображением Наполеона, перья с коготок-ноготок и едва ли не в четверть аршина длиной.

Скука, сирость, бедность впечатлений создают эти увлечения. Из них некоторых свежему человеку — не понять. В класс входит бурсак; придерживаясь рукой за притолку, он оттягивает назад ногу и начинает ею трясти. Движение бессмысленное, но трясут ногами во всех классах. Несколько дней назад Тимоха Саврасов на дворе в оттепель узрел бурсака у лужи: бурсак от нечего делать бродил по ней и, когда увидел Тимоху, стал поспешно отряхивать грязь с кожаных галош, для чего и потряс ногой. Саврасов придрался к бурсаку: — «Что это ты трясешь ногой, словно кобель?» Замечания оказалось довольно, чтобы бурсаки принялись трясти ногами где и как попало. Трясением занимались на дворе, в коридорах, на уроках, в часы занятий, на улицах… Начальство усмотрело в странных бурсацких телодвижениях злостное непокорство, преднамеренное озорство, опасное вольнодумство и объявило «трясению» неуклонную борьбу. Тимоха произнес суровую проповедь. Бурсаков, увлеченных пагубным пороком, оставляли без обедов, без ужинов, сажали в карцеры, угрожали увольнением. На преследование бурса отвечала почти поголовным трясением. Бурса ожесточилась, бурса решила не сдаваться. Тимоха усмотрел в этом «потрясывание» священных бурсацких основ, попытки к их насильственному ниспровержению. Надзирателям и преподавателям было приказано пресекать «потрясывание» в самом корне и беспощадно. «Потрясывание» сделалось тайным, ушло в подполье. Оно уже насчитывало своих мучеников, героев, фанатиков, прозелитов. Но где есть мученики, есть и предатели и палачи. Начальство лишилось покоя. «Потрясыванием» занимался училищный совет, потрясывателей ловили из-за углов, им устраивали засады и западни. А бурса все «потрясывала и потрясывала», покуда сами собой не исполнились сроки.

…Бурса отдыхает и развлекается… В коридор вваливается ватага четвертоклассников. Четвертоклассники — дворяне бурсы, ее брамины, через несколько месяцев их ожидает семинария. Они дежурят в классах, в столовых, в спальнях, на кухне, имеют прихлебателей, любимчиков, слуг, ябедников. Начальство на них не принимает жалоб. Они непререкаемые судьи, хранители бурсацких заветов, устоев, канонов. Многие из них великовозрастные верзилы с усами, говорят басом; кое-кто втихомолку потягивает из чайников сивуху и за полтину бывает в домах терпимости. Гнет четвертоклассников часто горше начальственного гнета.

— Ребята, — орет один из старших, — хватай необъезженных приготовишек!..

Прыщеватый дылда, почему-то высунув язык, ловит малышей-заморышей, передает их ватаге. Пойманных ставят в ряд; держат пари. Дылды лезут на спины приготовишкам. Те сразу оседают, колени у них подгибаются, дрожат, выпученные глаза наливаются кровью.

— Раз, два, три!

Малыши несутся наперегонки. Наездники подгоняют их криками, щипками, колотушками. Один взнуздал своего коня, распялив пальцами рот; другой вцепился «в гриву», третий поддает коленкой, четвертый «наяривает» за уши. У седоков ноги едва-едва не волочатся по полу, приходится их сильно подбирать.

— Взбутитень его, взбутитень!.. Начихвощивай!.. Взбодри, взбодри!..

Зрители поощряют, советуют, с нетерпением ожидая исхода ристалищ. Надо пробежать туда и обратно шагов триста с лишком. Малыши кряхтят, тужатся. «Победителей» мирно отпускают, побежденным достаются синяки, шишки, их обкладывают поборами. От ристалищ малыши срывают животы, страдают поносами, грыжей, сердечными припадками.

…Молодая женщина в дубленом тулупчике, в меховой шапке боярыни шестнадцатого века, ждет сына; приехала проведать из дальнего уезда. «Сынок», приготовишка, выходит к матери, измазанный чернилами, ворот куртки непомерно широк, пуговицы местами вырваны «с мясом». Мать страстно и нежно целует сына, гладит по голове, остриженной так, будто цырульник, зажмурившись, хватал ножницами наугад. «Сынок» дико озирается: он боится, что его задразнят: бурса «нежностей» не любит, тут своеобразная Спарта.

— Что это ты, Ваня, сторонишься меня? — спрашивает мать, тревожно и скорбно вглядываясь в испитое лицо бурсака; его уже успели «отделать». На глазах у нее слезы.

— Я ничего, — бормочет Ваня, не глядя на мать. — Ты только не плачь, товарищи увидят.

Мать торопливо вытирает глаза платком.

Белобрысый, словно перекрученный жгутом Крестовоздвиженский уже собрал в углу раздевальной банду; после непродолжительного совещания, притворяясь беззаботным, он приближается к Ване и к матери и, поровнявшись с ним и, насколько хватает сил, оглушительно чихает. Ваня еще ниже опускает голову. Банда исчезает, но спустя несколько минут из разных закоулков все громче и громче несется:

— Культяпый, культяпый, культяпый!..

Бурсаки квакают, шипят, мяукают, брешут, верещат. Никого не видно; попрятались в пальто на вешалках, за колонны, за дверями. Ваня делается совсем угрюмым и еще больше чуждается матери.

— Это они тебя, Ваня, дразнят? — спрашивает она подавленно. Глаза у нее темнеют, губы дрожат.

Ваня, насупившись, молчит.

— Какие безобразники! Пожаловался бы на них кому следует. Что же это такое: повидаться не дадут.

— Культяпый, культяпый!..

— Пожалуйся на них, они в кровь изувечат, доносчиком обславят.

У матери капают крупные, редкие слезы. Сын бесчувственно глазеет на нее. Поскорей бы закончилось свидание! А еще недавно сколько им обоим мечталось! Она, вдова священника, сельская портниха, копила гривенники на дорогу и на гостинцы, не гнушалась и черной работы, слепила глаза над вышивками и кружевами и все думала простую и неотвязную думу про Ваню, про житье его бытье. Ваня тоже давно ждал этого часа. Только одна подушка знает да жесткое одеяло, о чем ночами вздыхают малыши бурсаки, прежде чем уснуть. Ну и вот она, милая боярская шапка, вот они, теплые родные губы со скорбными морщинками, глаза с тихим светом, теперь затуманенные, вот она, прохладная легкая рука. Отчего же торчишь чурбан-чурбаном, и ничего не шевелится в сердце?! Ведь знает же он, Ваня, что обольется потом слезами где-нибудь на задах и опять будет считать, когда вновь можно будет свидеться с матерью!

Простившись с ней и спрятав в сундук деревенские гостинцы, Ваня находит белобрысого.

— Зачем ты дразнил меня?

— Я дразнил тебя? — изумляется белобрысый. — Окстись, дорогой! Во сне, брат, приснилось!.

Около культяпого и белобрысого собираются досужие зрители.

— Я видел, ты дразнил меня…

— А хотя бы и дразнил — велика важность!

Белобрысый закладывает руки за спину, с вызовом смотрит на малыша, подмигивая в то же время зевакам: подождите, сейчас будет занятно. Белобрысый сильнее Вани. Неожиданно для всех, а может быть и для себя, Ваня по-бычьи наклоняет голову, наносит головой белобрысому удар в живот и, не давая противнику опомниться, бьет его по лицу, бьет в грудь, под ложечку. Оправившись, белобрысый в свою очередь наседает на Ваню, яростно молотит его кулаками, дает «подножку». Ваня пашет «носом», но с проворством, ему обычно не свойственным, поднимается и вновь нападает на белобрысого настолько стремительно, что тот даже отступает. Обида, унижение, злоба удесятеряют его силы. Молча и сосредоточенно тузят друг друга бурсаки. У белобрысого из губы сочится кровь, вспухло ухо, порвалась подмышками куртка. Ваня выбивается из сил, на скуле ссадина, на лбу шишка, но он не сдается, даже опять наседает на белобрысого. Бурсаки обступили бойцов и жадно следят за дракой.