– Не иначе как сами и подожгли, ради красного сюжета, – отпарировала Эви.

Вудхауз подбородком показал на еще одну стайку – на этот раз школьниц, – которая уже мчалась к ним через проезжую часть, взволнованно перешептываясь:

– Интересно, кто это успел им сдать, что вы ошиваетесь тут, в «Беннингтоне»?

Даже подмигнуть не постеснялся.

Фанаты – средство безотказное.

– Мисс О’Нил? – защебетала одна из девочек. – Я так обожаю ваше шоу!

– О, это ужасно мило с вашей стороны, – сказала Эви своим радиоголосом, и девчонки восторженно распищались.

Эви любила, когда ее узнавали. Всякий раз как такое случалось, она, будь ее воля, делала бы снимок и отправляла его Гарольду Броуди, Норме Уоллингфорд и всем этим провинциальным «синим носам», что так ее недооценили. И внизу непременно приписать: «У нас тут все пухло. Хорошо, что вы не с нами».

Сэм приобнял ее за плечи.

– А какой у нее почерк – загляденье!

– Смотрю, вы двое хорошо тут устроились. Славно смотритесь вместе. Читателям «Дейли ньюс» стоит о чем-то узнать? Пару месяцев назад ходили слухи, что вы типа как пара.

– Нет, – твердо ответила Эви. – Мы – не она.

– Нет, хорошенькое дело! Разве так говорят о своем нареченном, Котлетка?

– О нареченном? – Брови Вудхауза профессионально полезли на лоб.

Девчонки снова распищались. К ним начал подтягиваться народ, крошечная толпа на глазах набирала солидности. Математика славы – она такая.

– Бесстыдно шутит, – пояснила Эви всем и каждому.

Сэм подарил ее лучшим взглядом страдальца от безнадежной страсти, какой только отыскался у него в арсенале.

– Да я с ума схожу по этой крошке с самой нашей первой встречи на Пэнн-Стейшн!

– Сэм! – предупредила она его сквозь натянутую улыбку.

– А кто бы не сошел? Вы на личико ее посмотрите!

Он ущипнул ее за щечку. Она в ответ как следует наступила ему на ногу.

– Ах, это так романтично! – со вздохом сказала одна из фанаток.

Из толпы послышались аплодисменты.

– Так у Провидицы-Душечки завелся свой душечка? – прокомментировал кто-то.

– И вовсе он не мой…

– Ну, цветочек! Давай больше не будем прятать нашу любовь. Довольно тайн!

– Я сейчас свой кулак спрячу у тебя в поддыхе! – пообещала ему на ухо Эви.

– Так вы пытаетесь утаить роман, мисс О’Нил? И от кого – от меня? – поднажал Вудхауз, почуяв сенсацию.

– Мисс! Ваше такси! – крикнул швейцар, придерживая для нее дверь.

Первые редкие плевки дождя ударились о тротуар. Сэм практически впихнул Эви на заднее сиденье гостеприимного автомобиля.

– Беги, душечка! Нельзя, чтобы моя радиозвездочка подхватила простуду!

– Завтра они будут прочесывать реку в поисках твоего трупа, Сэм Ллойд, – прошипела Эви, приспустив чуть-чуть заднее стекло.

Такси нырнуло в поток.

– Она правда только что сказала, что завтра ваш труп будут искать в реке? – осведомился Т.С. Вудхауз; его остро отточенный карандаш парил над страницей блокнота, готовый спикировать вниз.

Сэм вздохнул, как по уши влюбленный человек.

– Сказала, злючка моя. А как еще бедной беззащитной девочке защищаться от связавшего нас звериного притяжения любви? Кстати, можете меня процитировать.

– Звериного… притяжения… любви…

Вудхауз все еще строчил у себя в блокноте, когда небеса вдруг разверзлись, выпуская шквальный ливень.

А дальше по улице худощавый мужчина в темном костюме пригнул под хлещущими струями голову, скользя сквозь безликие нью-йоркские полчища, будто вовсе не имел тени. Наконец он плюхнулся на пассажирское сиденье ничем не примечательного седана и протянул автограф шоферу.

– Вот вам. И не говорите потом, что я вам ничего не даю.

Тот мельком взглянул на росчерк Эви и сунул его в нагрудный карман.

– Племянница Фицджеральда? Любопытно.

– Мир – вообще любопытное и опасное место, мистер Джефферсон. Призраки, пророки… люди, утверждающие, что видели высокого человека в цилиндре. Угроза изнутри и снаружи. Безопасность – вот краеугольный камень нашей свободы. И нам доверено эту безопасность беречь.

– От моря и до моря, мистер Адамс, – шофер завел машину. – Думаете, она – настоящая?

– Трудно сказать, – отозвался пассажир, открывая пакетик фисташек. – Думаю, нам придется устроить ей небольшую проверку.

Генри сидел в кресле и ждал, пока часы пробьют три… – и вспоминал тот самый первый раз, когда он положил глаз на Луи Рене Бернара.

Стоял май 1924-го. Генри стукнуло пятнадцать, и он как раз приехал домой на каникулы из своего нью-гемпширского пансиона. Недавно с ним случилась насмерть всех перепугавшая корь, и родители разрешили провести лето дома, чтобы как следует восстановить силы. У отца был бизнес в Атланте, неделями кряду державший его вдали от дома. Слабенькая мама целые дни проводила на семейном кладбище, вознося молитвы каменным святым с расписными лицами, похожими на пемзу из-за неотвратимой нью-орлеанской сырости. В первый раз в жизни Генри был свободен творить что душа пожелает.

Вот он и решил отправиться в однодневный круиз на пароходике, месившем миссисипские грязи между Новым Орлеаном и Сент-Полем. Большинство народу на них приходило танцевать – он приходил слушать. Лучшие джаз-бэнды города оттачивали мастерство на пароходах, это был настоящий плавучий мастер-класс по диксиленду.

Бэнд на «Элизиуме» оказался изумительный – почти такой же шикарный, как у Фэйта Марабла. Сладостное нытье кларнета вспархивало и вновь падало на фоне гипнотической песни трубы, пока пассажиры, томно горя глазами, колыхались на исполинском корабельном танцполе под потолочными вентиляторами, неспособными побороть ни зной, ни москитов Дельты. Однако все внимание Генри приковал скрипач. Он в жизни не видал настолько красивого парня: густые, почти черные волосы отброшены назад с лица, украшенного мощным лбом, темно-карими глазами и квадратной челюстью. Улыбка превращала эти самые глаза в полумесяцы, а клыки были чуть длиннее передних зубов и к тому же изогнуты. И имя у него было как фортепианное арпеджио в страйд-технике: Луи Рене Бернар. К концу третьей песни Генри уже был по уши влюблен.

Луи тоже, кажется, его заметил. Когда вечером «Элизиум» пристал в Новом Орлеане, он примчался за Генри по трапу на берег.

– Простите, это не вы, сударь, потеряли шляпу? – Луи ткнул пальцем в соломенное канотье, взгромоздившееся ему на шевелюру.

– Боюсь, не я, – отвечал Генри.

– И не я точно – смотрится на мне ужасно.

– А вот и нет! Не могу с вами согласиться. Она очень… – Разумеется, до Генри слишком поздно дошло, что Луи вообще-то прав: шляпа ему была слишком мала; пришлось срочно подыскивать слово, чтобы вывернуться. – …пароходная.

Луи расхохотался, а Генри подумал, что этот смех, наверное, самый красивый звук, который он в жизни слышал. Красивее даже, чем джаз.

– А вы бенье[15] любите? – застенчиво спросил Луи.

– Кто же их не любит!

И они пошли в «Кафе дю Монд», где обильно оросили сахарную жареную плоть пончиков чашками крепкого кофе из цикория. Потом они гуляли по речному берегу, слушая вопли чаек и дальнюю перекличку пароходов. А потом – после того, как они некоторое время постояли рядышком, ожидая, пока другие гуляющие уйдут подальше и оставят их одних… после нескольких конфузливых взглядов – Луи наклонился к нему и легонько поцеловал в губы. У Генри это был не первый поцелуй – эта честь досталась Синклеру Мэддингтону, однокашнику по «Филипс Экзетер». Тот поцелуй был неловкий, неумелый и немного отчаявшийся… а после они несколько недель обходили друг друга по широкой дуге, подогреваемые взаимным стыдом. Зато в поцелуе Луи никакого стыда не было – одна лишь сладость, от которой в животе у Генри что-то запорхало, а голова закружилась, как от шампанского. Вот бы он никогда не кончался…