- Что называется: "а был ли мальчик", - сердито заметила Вишневская, своим грудным голосом. И почему-то посмотрела на Шаляпина.
Но тот лишь молча кручинился головой своей.
- А я вспомнила Париж, - словно в укор кому-то сказала Цветаева, и продолжила, - тридцать первый год, девятый год моего пребывания в эмиграции, и вдруг... Выступление Игоря Северянина! Конечно же я пошла. И слушала вас, Игорь.
- Да, там было всего два выступления, - с удовольствием подтвердил Северянин. - Их устроил для меня князь Феликс Юсупов.
Тут царские дети всполошились как по команде, и зашумели. Но Императрица царственным жестом немедленно прервала их возмущение.
- Так вот, - настоятельно продолжила Цветаева, - я слушала вас, Игорь, как русского соловья среди гама парижских бульваров. Вы были на высоте со своей высоко запрокинутой головой. Мне многое понравилось. Но пронзило до боли моё сердце, тогда - одно. Я сразу запомнила его. Но сейчас могу сбиться. Так что помогайте мне.
И она, сделав глоток, начала читать:
"В те времена, когда роились грёзы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слёзы...
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...
Как хороши, как свежи были розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут - уже стихают грозы
Вернуться в дом Россия ищет троп...
Как хороши, как свежи будут розы
Моей страной мне брошенные в гроб"!
Она читала размеренно, а он деликатно тихо вторил ей через раз.
А Голицын, сидя в межгалактическом корабле, вдруг вспомнил другие стихи, стихи самой Цветаевой, а точнее - песню на её стихи, которую пела его современница Алла Пугачёва. Музыка была достойна этих стихов, и зазвучала эта симфония в его голове:
"Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
154.
Застынет всё, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё - как будто бы под небом
И не было меня"!
Дальше слова забывались, но музыка и голос продолжали звучать в его голове отдельными фразами, как позывные: "Виолончель, и кавалькады в чаще... К вам всем... Чужие и свои - я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви..."
И Голицын даже и не заметил, как корабль их уже сдвинулся с места. И как исчезла уже и Цветаева, и Северянин, и Шаляпин, и Царская семья... Теперь же перед ним проплывали, купаясь в солнечных лучах, и возлежа как в древнеримских термах, какой-нибудь Каракаллы, и соревнуясь в прочтении своих стихов, как в древней Элладе, уже знакомые нам: Пастернак, Брюсов, Мандельштам, Андрей Белый, Иосиф Бродский и ещё.., и ещё кто-то. Потом, отдельно проплыл Маяковский, в распахнутой от жары рубахе, и орущий свои стихи: "В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла - на даче было это..." Потом были есенинские женщины, окружившие солнечную ванну где сидел сам Есенин, и поливающие его солнечным светом из кузовков своих ладоней. А он выкрикивал как ребёнок: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне". И действительно - там, за спиной поэта, проскакал золотисто-розовый конь с мальчиком-седаком на спине, на котором белым парусом развивалась рубашонка, а на голове была целая копна золотых волос.
Но никто этого, казалось, не заметил. Голицын хотел поделиться впечатлением с Карликом.., но передумал, взглянув на его безразлично вылупленный глаз. Тем более, что где-то зазвучала виолончель, фортепиано и голос Шаляпина, певший ту самую "Элегию":
"О, где же вы, дни любви,
Сладкие сны,
Юные грёзы весны?
Где шум лесов, пенье птиц,
Где цвет полей,
Где серп Луны, блеск зарниц.
Всё унесла ты с собой -
И солнца луч, и любовь, и покой.
Всё, что дышало тобой
Лишь одной"...
Виолончель тоже звучала гениально - ходила на низы так - что ком к горлу.
Но корабль двигался дальше, под ручным управлением карлика Бэса. И вот уже проплыла мимо знакомая нам компания, где теперь пел Джон Леннон, а все дружно ему подпевали, выбрасывая вверх руки со знаком vivat.
А дальше, шла одинокая незабываемая фигура Мэрилин Монро, и встречал её там, в солнечном свете, мужчина огромного роста, атлетического телосложения и с охапкой цветов, которые он бросал над головой Мэрилин, и они нескончаемым водопадом осыпали обомлевшую от счастья женщину.
155.
Но вот и она исчезла , утонула в могучем Солнце как полевая бабочка, потому что корабль явно удалялся, и удалялся от этой пылающей невыносимо яркой звезды.
И уставший, ото всего виденного, Голицын уже готовился перевести дух.., как вдруг зазвучала откуда-то такая знакомая мелодия и такие знакомые голоса:
"Заповедный напев, заповедная даль.
Свет хрустальной зари, свет над миром встающий"...
Конечно же, это пели "Песняры"! И как подтверждение этому, там, за смотровым окном, словно из солнечной плазмы, вытягивался лик Владимира Мулявина, с его, так узнаваемыми, как будто полными слёз, огромными глазами и, конечно же - непременными усами, как у запорожского казака со знаменитой репинской картины. Видимо, он тянулся туда, к Солнцу, тянулся и медленно летел. Летел, оставляя за собой песню:
"У высоких берёз своё сердце согрев,
Унесу я с собой, в утешенье живущим,
Твой заветный напев, чудотворный напев,
Беловежская пуща, Беловежская пуща".
У Голицына сдавило горло. Потому что это было близко - это была его молодость. Была его жизнь. Была первая неповторимая любовь. И всё, всё, всё.
Тут же появилась Киска с парящей чашкой чая на блюдце.
- Выпейте горячего чая, Пётр Григорьевич, - мило произнесла она, ставя пахучую чашку перед Голицыным.
- Спасибо, - еле слышно выдавил он, безоценочно взглянув на неё.
И он, казалось, весь ушёл в этот чай - бесконца помешивая его, нюхая и, прихлёбывая.
- Ах, помягчало в грудях, - наконец-то выговорил он, попытавшись даже шутить. - А куда мы теперь? - спросил он, как бы безразлично, обращаясь к Бэсу.
- К Земле полетим. К Земле, - холодно ответил тот.
- Какая прелесть, - недоверчиво радостно протянул Голицын. - К Земле это хорошо. К Земле это здорово. Это то, что надо - к Земле.
/продолжение следует/
