У порога он остановился.

— Ну что же, — сказал он, — пусть мне придется пить в одиночестве, зато не придется сидеть в одиночестве на единственном стуле, в окружении апостолов и архангелов, пока вы будете стоять и смотреть мне в рот. Пойдемте за стол.

И решительно пошел в кабинет. Оставшись в ризнице одни, пятеро обитателей храма сразу же стали самими собой.

— Это недопустимо, — возмутилась Сабина. — Падре Альмида разгневается, и будет совершенно прав. Кто вас просил устраивать это… угощение? Так-то мы оправдываем доверие падре в первый же вечер, как только он оставил нас одних, поручив нам свою церковь? Нам пора спать. Завтра благотворительный обед для бедных семей и…

— Спать? — ехидно переспросила одна из Лилий, искоса глядя на Сабину. Две другие смиренно склонили головы, словно слушали мессу. Сабина отпрянула, как будто ее толкнули в грудь. Танкредо тоже инстинктивно шагнул назад и открыл рот — казалось, он хочет что-то сказать. «Лилии все знают», думал он, «Они нас обнаружили». И еще подумал: «Обнаружили, но не ясно когда. Может, в первый же день». На секунду ему стало страшно, он представил себе свою жизнь без покровительства падре Альмиды, без крыши над головой, в вечной тьме, а это и есть Богота. Он горько пожалел о своих свиданиях с Сабиной. Да. Скорее всего, падре знает, возможно, знает и дьякон. Поэтому и относятся они к нему с таким недоверием, не позволяют учиться в университете, вынуждают прислуживать на благотворительных обедах. «Вот в чем дело», твердил он себе. Он вглядывался в лица старух, каждой по очереди, как будто впервые их видел. Но ни одна из них и виду не подавала, что заметила его пристальный взгляд, наоборот, казалось, они ему сочувствуют, словно он всего лишь ребенок, беспомощная игрушка в этой игре.

— Мы слушали такую мессу, за которую необходимо отблагодарить, — сказала одна из Лилий, но, возможно, они сказали это хором, потому что упрек прозвучал так громко, что перекрыл шум дождя. — Такую мессу не часто услышишь.

Никто не знал, которая из Лилий самая старая. Хотя все три отличались маленьким ростом, все-таки две были чуть повыше и похожи друг на друга, а третья казалась их куклой. С годами они приобрели одинаковые привычки и жесты; они и делали все как будто одновременно, сами того не желая, и то, что говорила одна, две другие уже успевали подумать, так что любую затею, начатую одной, подхватывала другая и совершенно автоматически позволяла третьей ее закончить, словно делясь чем-то жизненно важным. Мачадо сказал однажды, что Лилии умрут в один день от одного и того же недуга, да и воскреснут, скорее всего, одновременно. Альмиде шутка не понравилась, он ответил, что в воскрешении не будет ни первых, ни последних. Сказал, что чудо воскрешения свершится одновременно, после чего перевел разговор на другую тему. Он никогда не позволял шутить над Лилиями. За что-то он испытывает к ним почтение, подумал Танкредо, не только за стряпню. Или страх? Иногда казалось, что Альмида их избегает, словно в безотчетной панике, в каком-то дурном предчувствии.

— Что касается угощения, — сказала другая старуха, — решали не мы. Лично сам Хуан Пабло Альмида перед отъездом рекомендовал нам после мессы угостить падре…

— Ну так накрывайте на стол и покончим с этим, — сказала Сабина. — Мы не можем терять столько времени.

Танкредо покосился на дверь. Каждое слово Сабины, ее бестактность раздражали его все сильнее. Если Лилии все знают, зачем их дразнить! И тут же одна из них сказала:

— Терять время, сеньорита? Отведенное на что?

Загнанная в угол, Сабина взорвалась:

— Довольно, — крикнула она. — Терпеть не могу ваши шушуканья, ваши пошлости. Мне опротивели загадки, домыслы и обманы, но еще больше опротивело слушать вас, ваши голоса, чувствовать, что вы вечно тут как тут, шпионите за спиной. Если хотите что-то сказать, говорите прямо, без обиняков.

— Что с вами, сеньорита? Я вас не понимаю, — миролюбиво возразила одна из Лилий. — Что мы должны вам сказать? Что вы хотите услышать?

И другая:

— Вы теперь не та Сабина, которую мы знали. Последнее время вы ведете себя грубо. Вы не похожи на крестницу дьякона. Такое впечатление, что вы и Библию не читали. Это нас огорчает, всех троих, ведь мы знали вас еще ребенком, мы были вам матерями, бабушками и подругами, прислуживали вам.

Сабина стучала носком туфли по полу, натянутая, как струна — сжатые кулаки, стиснутые губы. В свете единственной лампочки она казалась не просто позолоченной, но объятой пламенем своих волос, вместо искаженного лица — огненная луна. От злости она не могла произнести ни слова. Танкредо поспешил вмешаться:

— Накрывайте на стол, — повторил он. — Я иду запирать церковь.

— Церковь! — всполошились Лилии. — Церковь Божья не заперта, Господи! Как же вы забыли запереть дверь, Танкредито? В любой момент может забраться вор и…

— Обокрасть Бога? — послышался голос Матамороса.

Он заглядывал в комнату.

— Вы решили оставить меня одного? — спросил он. — Меня тоже могут украсть. Давайте посидим спокойно, и я пойду. Дождь проходит. Ну же… Танкредито… заприте дверь. А мы вас подождем.

Лилии бросились к падре.

— Угощение готово, — объясняли они. — Нужно только его разогреть.

— Пойдемте со мной, — ответил Матаморос, позволяя им окружить себя со всех сторон. Подошла и Сабина — она хотела, должна была что-то сказать, какое-то последнее слово, но не знала какое.

Танкредо поспешно вернулся в церковь. Прошел через опустевший храм. По дороге он проверил, не задержался ли кто-нибудь в нефах. Заглянул даже в капеллу Святой Гертруды, и ее голубоватый лик, глаза, словно плывущие в реке, приковали к себе его взгляд, он перекрестился, хотел прочесть молитву, но не придумал какую, и задумчиво пошел дальше; он вспомнил резкий запах водки в алтаре, в который до сих пор не мог поверить; казалось, он погружен в молитву, но на самом деле он думал об инквизиции, ведь за один такой проступок Матамороса могли бы сжечь живьем. Танкредо представил себе падре на костре, в этой самой церкви, и не удержался от улыбки: пожалуйста, прежде чем запалить костер, налейте мне еще рюмочку. Танкредо заглядывал в каждую исповедальню и, все еще улыбаясь, проверял, не прячется ли там вор. Ничего удивительного. Кражи в церквях множились что ни день, крали не только самые священные ценности, такие, как потир и картины, но даже простые гипсовые статуи, большие и маленькие свечи, куски гваякового дерева, кадила; случалось, воры уносили подставки для колен или скамейки, куски ковра, даже каменную емкость для святой воды, ободранную доску объявлений, висевшую у входа в церковь, мусорную урну, а однажды — и это было уже чересчур — оторвали две первые узенькие, отполированные ступеньки винтовой лестницы, украшенной резьбой с изображением этапов Крестного пути. И, сколько ни осуждал в своих проповедях достопочтенный Альмида вора, требуя вернуть Богу Богово, сколько ни объяснял, что эту лестницу подарила их церкви одна религиозная флорентийская организация и что сам Папа Павел VI благословил подарок, ступеньки так и не вернули, мало того, через три воскресенья пропали третья и четвертая, и это уже было похоже не на вора, а на какого-нибудь шутника или собирателя папских реликвий. Какого-нибудь заядлого коллекционера. Что поделаешь: Богота. Падре Альмида распорядился спрятать остатки лестницы и заменить ее простой, построенной из скверного, зараженного древоточцем дерева.

Танкредо уже собирался запереть дверь, как вдруг увидел, что вся последняя скамья в центральном нефе занята неподвижно сидящими женщинами, семью-девятью прихожанками, в большинстве своем — апатичными, рассеянными бабулями из местной «Гражданской ассоциации». Все то время, пока он проверял исповедальни, ища посторонних, подравнивал скамьи и поправлял подставки, они за ним наблюдали.

— Усердствуете, — сказала одна из них.

Танкредо постарался скрыть удивление.

— Мне пора запирать двери, — сказал он.

— Двери-то надо бы держать открытыми, — возразила та же старуха. — Но что поделаешь, Танкредито, если в этой стране даже Бога не уважают.