— Спасибо за конверт.

— Пустое! — повторил Волков.

— Чем же эта история закончилась?

— А чем она могла кончиться? К Ленину и Троцкому он, понятно, не пошел, а к моему начальству завернул, намекнул, что немцы этим инцидентом очень даже недовольны будут, и протест заявил.

— Ну и как?

— Что как? Протестов у нас по сто на день. Налетчики протестуют, пострадавшие протестуют, воры протестуют, проститутки протестуют. После 17-го года все только и знают, что протестуют. Да-с. А насчет подданства он не соврал: действительно, датское. Что же касается до немцев... В германском посольстве он служил, потому его и не взяли, не то что испугались, а поосторожничали. Вот такой водевильчик мы тогда станцевали с куплетами и дивертисментом... Травести, травести, где мне время провести!

Яровой спросил, где теперь находится дама с роскошным бюстом и вор-интеллигент Васька Дубонос.

— А где им быть? Оба в Москве. И оба при своем деле. Васька ворует, а мадам Усатова своего нового квартиранта окручивает. Намедни встретил ее на Трубной — бутончик, так глазками и стреляет. Ежели нужны, разыщем — и его, и ее. Разыскать?

— Да нет,— сказал Яровой.— Покуда не требуется. А в случае необходимости...

— Ну что ж, так и порешим. Ежели потребуется, милости просим. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

Теперь оставалось лишь встретиться с украинскими товарищами.

По замыслу Ярового — а этот замысел приобретал все более четкие очертания— именно им предстояло выполнить самую главную часть задуманной операции «Перстень Люцифера».

Первый съезд коммунистов Украины, который состоялся в Москве в июле 1918 года, ликвидировал так называемую «Повстанческую девятку» и образовал Всеукраинский центральный военно-революционный комитет (ВЦВРК). Его председателем стал Андрей Сергеевич Бубнов. Уезжая из Петрограда, Яровой предусмотрительно запасся письмом Яковлевой к председателю ВЦВРК. Благодаря этому письму Бубнов, относившийся к Яковлевой с большим уважением и симпатией, тут же его принял, выслушал и без долгих разговоров связал с сотрудниками организованного при ВЦВРК для руководства украинским большевистским подпольем и партизанским движением Загранбюро ЦК КП(б)У.

Собеседник Ярового, плотный кряжистый человек с седым бобриком густых жестких волос и выцветшими голубыми глазами, когда Яровой ознакомил его с киевской частью предполагаемой операции, спросил:

— Небось театром увлекались в гимназии?

— И в гимназии, и в университете.— подтвердил Яровой.— А что, театральщиной отдает?

— Есть немного.

— Значит, плохо?

— А вот этого я не говорил. Хороший театр не такая уж плохая штука. А какой театр без театральщины? Нет такого театра. Театральщина нужна. В меру, но нужна. Так что я не в укор, а для уточнения. Сам театрал и в любительских спектаклях в молодости участие принимал. И героем-любовником был, и благородным отцом, но лучше всего у меня суфлерство получалось. Очень хорошим суфлером был.

— Ну и какова пьеса, которую я вам предлагаю?

— Не Шекспир и не Мольер.

— Об этом я подозревал.

— А так вроде бы ничего, даже если учитывать, что публика в Киеве достаточно избалованна, а немцы все-таки представители европейской культуры. Нет, к пьесе особых претензий нет. Вы, безусловно, человек не без способностей. Но ведь спектакль не только от пьесы зависит. И режиссер требуется хороший, и художник, и гример, и костюмер, и осветитель...

— А главное — актер,— вставил Яровой.

— Вот именно! — вскинул вверх указательный палец его собеседник.

— И как же у вас обстоят дела с актерами?

— Думаю, что вам повезло.

— Приятно слышать.

— Вы о звезде петербургского театра Василии Каратыгине слышали?

— Еще бы, им восхищались и Пушкин, и...

— Так вот, мы вам дадим актера, которому Каратыгин и в подметки не годится.

— Ну уж и в подметки...— сказал Яровой и тут же осекся, увидев смеющееся лицо своего собеседника.

— Вы, товарищ Яровой, не знаете Киева,— сказал тот.— Если Одесса город талантов, то Киев — родина гениев.

А на следующий день, седьмой день недели, выделенной ему для подготовки операции, Яровой уже докладывал председателю Петроградской ЧК о проделанной им работе.

Яковлева была довольна.

— Выходит, я не зря понадеялась на вашу фантазию,— сказала она, когда Яровой закончил.

Яковлева взяла конверт, полученный Яровым в подарок от субинспектора Московского уголовного розыска, вытряхнула на стол его содержимое, брезгливо отодвинув в сторону фотографии, стала просматривать газетные вырезки.

ИЗ ГАЗЕТЫ «СОЛДАТСКАЯ ПРАВДА» от 1 /XI—1917 г.

Граждане Петрограда!

Убедительно просим всех граждан приложить все усилия к розыску повсюду, где только возможно, вещей, похищенных в Зимнем дворце в ночь с 25 на 26 октября. Скупщики, антиквары и все, кто окажется в числе укрывателей, будут привлечены к судебной ответственности и наказаны со всей строгостью.

Комиссары по защите музеев и художественных коллекций Г. Ятманов, Б. Мандельбаум.

ИЗ ГАЗЕТЫ «НОВОЕ ВРЕМЯ» от 7/VI —1917 г.

20 000 000 долларов ассигновано крупным американским обществом для покупки античных вещей в России.

Не продавайте ничего раньше, чем показать ваши драгоценные камни, золото, серебро, миниатюры, табакерки, гобелены, мебель, фарфор, бронзу, гравюры и проч. представителю фирмы П. Горвицу.

Преображенская, 21, кв, 2, тел. 215-33, Прием от 11 ч. утра до 2 ч. дня.

Тот треклятый день, о котором Родзаевский будет помнить до самой своей кончины, начался как обычно.

Николай Викентьевич, снимавший роскошную холостяцкую квартиру в доме мадам Борисоглебской (отправив за границу семью, он тотчас же продал свой особняк вместе с мебелью), проснулся около одиннадцати часов. Голова славного представителя рода Родзаевских раскалывалась от боли, а во рту было сухо и мерзко. Увы, вчера на банкете в ресторане «Черевички» он перепил. Основательно перепил. Виноват в этом был, конечно, Жорж Спириденко. Но от этого не легче. Жоржу едва за тридцать. Он еще, как говорят французы, мужчина омфе — в соку. Николаю Викентьевичу с ним не равняться. Когда тебе, не при дамах будь сказано, за пятьдесят, особо увлекаться не стоит. Как говорит Спириденко? Первая колом, вторая — соколом, третья — мелкой пташечкой? Нельзя столько пить, нельзя... Но, с другой стороны, ведь не знаешь, сколько тебе еще пить суждено. И недаром кто-то из мудрецов сказал, что лучше десять раз перепить, чем один раз остаться неудовлетворенным. Кто именно из мудрецов высказал эту блестящую мысль, Николай Викентьевич не помнил. Мудрецов было слишком много, и они успели высказать свое мнение буквально обо всем.

В голове Родзаевского вертелись обрывки каких-то мыслей и слова пошлейшей песенки, которую он слышал то ли в варьете на Полицейской улице, то ли в погребке на Прорезной: «Пусть ваша ножка толста немножко, я обожаю ее лобзать...»

«Нет, перепивать все-таки не стоит»,— подумал Родзаевский. И, решив для себя эту небольшую проблему, почувствовал некоторое облегчение.

Стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания своего камердинера, Родзаевский встал, достал из шкафчика графин водки, которую теперь в Киеве с легкой руки гетмана именовали только горилкой, налил стопку, выпил и понял, что жизнь прекрасна. Даже в пятьдесят два года. Николай Викентьевич пригладил встрепанные после сна волосы, задумался. И в тот момент, когда он уже почти принял решение налить вторую, в спальню вкатил столик с завтраком камердинер Савелий.

Родзаевский поспешно поставил графин на место: он не любил обнаруживать перед прислугой своих слабостей. 

— С добреньким утречком, Николай Викентьевич!—почти пропел Савелий, любовно оглядывая тощую фигуру хозяина, который в своих небесно-голубых кальсонах выглядел если не элегантно, то достаточно респектабельно.