И природа, и Адиль – его смех, его улыбка – дарят мне долгожданное успокоение. Я не думаю ни о чем, что было в Нью-Йорке. Я не думаю об отце, о Султане и о ком-то ещё из прошлой жизни.
Здесь, в стране, где нормальной женщине, ориентируясь на общественное мнение, и вовсе не место, я, кажется, нашла то, что искала.
Я нашла себя, вернувшись на пару шагов назад от последней грани и использовав ещё один, последний, но такой выигрышный, как оказалось, шанс.
</p>
* * *
<p>
</p>
2003 год
<p>
- Вставай!
Меня будят.
- Вставай!
Трясут за плечо.
- Вставай!
Едва ли не сдергивают с постели, так и не дождавшись нужной реакции.
В комнате темно и душно – окна закрыты, шторы задернуты. Я не знаю, какое сейчас время суток и понятия не имею, сколько времени сплю. Нурия кричала всю прошлую ночь – колики сводят её с ума, не давая и минуты отдыха.
Она и сейчас кричит – я слышу. И инстинктивно пытаюсь дотянуться до колыбельки, чтобы хоть немного успокоить малышку. Но тщетно – она пуста, Нури нет. Зато есть Алек – я вижу его, когда глаза привыкают к темноте. Нависая надо мной, он держит дочь на руках, пытаясь разбудить меня. Из-за Адиля, прижавшегося к ноге, скован в движениях – именно поэтому я ещё лежу.
- Белла, быстрее! – стиснув зубы, шипит он, с ужасом глядя на окно, - вставай!
Благо, моя чадра рядом. Не удосужившись надеть её как полагается, я, сжав ладошку мальчика, выбегаю следом за братом. Никогда не видела, чтобы он так быстро спускался по лестнице. Никогда не видела, чтобы он вообще бежал.
Внизу звукоизоляция хуже, чем в детской. Я слышу хлопки и выстрелы, пронзающие тишину отравленными стрелами. И Адиль слышит – дрожит, но плакать себе не позволяет. Плакать ему запретила Афият – за день до смерти.
- Влево, - велит Алек, увлекая меня за собой. Призывает не отвлекаться. Отвлечься - сейчас означает поддаться смерти.
Мы покидаем дом через заднюю дверь. Леденящий кровь вой сирены эхом отдается от камней забора, накрывая нас волной жара. Вот и выяснилось время: полдень.
Алек спешит к подвалу, не позволяя нам отставать. Нурия на его руках плачет все громче и громче, умоляюще требуя сделать хоть что-нибудь, чтобы убрать наводящий ужас звук. Но времени на то, чтобы успокоить её, у нас нет.
Тяжелая дверь с грохотом захлопывается за спиной. Маленькая лампочка зажигается слева – Адиль нажал на выключатель.
Заперев на засов деревянную заставу, Алек с тяжелым вздохом садится рядом со мной, пытаясь укачать дочку.
- Баби, - Адиль прижимается к его правому боку, зажмуриваясь. Мужчина немного рассеяно гладит его по волосам, одновременно нашептывая что-то Нури. За последние полгода он ужасно изменился. Я никогда не думала, что в тридцать шесть мой брат будет выглядеть на сорок лет… а то и больше – морщины у глаз совсем глубокие, щеки впавшие, а волосы на висках заметно поседели.
С вторжением американцев эта страна – теперь и моя, наша, – перестала быть райским уголком. Ничего в ней не осталось. Никого.
- Дай-ка мне, - мягко прошу я, просительно поглядывая на малышку. Алек устало кивает. Отдает.
- Асад и Баттал гуляли по земле, Нури-и-я.
Асад и Баттал скакали на коне, Нури-и-я.
Асад и Баттал искали Нилюфар, Нури-и-я.
О ней лишь вздыхали, Нури-и-и-я…
Девочка внимательно смотрит на меня своими красивыми темными глазами с пушистыми ресницами, немного опустив голову с не по годам роскошными локонами. Постепенно она перестает всхлипывать, несмотря на то, что за стенами подвала по-прежнему слышны все прежние звуки, а боль явно не унимается. Но знакомая песенка делает все это не более чем фоном. Знакомая, мамина песенка, успокаивает. Утешает.
Алек берет Адиля на руки, прижимая к себе, и обнимает нас с дочерью, обеих поочередно поцеловав в лоб.
- Это скоро кончится, - обещает он, выдавив скупую улыбку, - все будет хорошо. Обязательно будет.
Разумеется, Алек ошибался.
Разумеется, он не мог знать, что ошибается.
Событие, второй раз после смерти Афият перевернувшее нашу жизнь, произошло ближе к февралю. Нурию до сих пор мучили сильные боли и уже ни наши с Алеком старания, ни даже игры и песни Адиля, которые он учил специально для сестры, не помогали. Девочке нужна была помощь, а не развлечения. Но рассчитывать получить её быстро было бы ошибкой…
К фургончику доктора, прибывшего в наш городок под крылом какой-то благотворительной организации, очередь выстраивалась за ночь. Он принимал не более сорока человек в день, но, поддаваясь уговорам страждущих, иногда снисходил до пятидесяти. Особенно если страждущими были дети.
Алек трижды занимал очередь, и трижды прием оканчивался за два-три человека перед ним. Жара и взрывы как хищные птицы, нависающие над головой, мешали достигнуть цели каждый раз, когда она мелькала достаточно близко.
Иногда Алека сменяла я, но это до жути не нравилось Адилю, каким бы понимающим мальчиком он ни был. Свое утешение от громких звуков и пугающих криков он находил в моих объятьях. Да и брат не позволял подставляться под огонь. Он часто просил меня, когда дети засыпали, чтобы я позаботилась о них, если его не станет.
Конечно, я обещала.
Конечно…
В тот день, кажется, двадцать восьмого, нам удалось пробиться к доктору – седовласому и с противной улыбкой. И он, осмотрев малышку, вынес неутешительный диагноз, услышав который Алек разом постарел на добрый десяток лет. Жену он уже потерял. Теперь потеряет дочь…
Возможности вылечить ребенка не было. Была возможность помочь ей пережить те дни, которые остались. Но для того, чтобы получить заветное лекарство, в больницу следовало прийти с Нури. А она кричала так, что все взгляды сразу приковывались к нам. Возникали вопросы…
В это время – жуткое и до боли непроглядное – я узнала истинное значение слова «беспомощность». Увидела. В Нурии – «маленьком ангелочке», как ещё до рождения называла её Афият. Её горькие, крупные слезы, её подрагивающие губки, побледневшее, ставшее из бронзового каким-то желтовато-серым личико, пальчики, без конца сжимающие футболку, потускневшие локоны… девочка умирала, а мы не в состоянии были ни остановить это, ни облегчить. Её мучила страшная боль, а наша участь была смотреть на эти мучения. И ничего больше. Хуже, чем глядя, как она плачет, я себя ещё не чувствовала. Никогда.
