В начале 1860-х годов Уистлер завоевывает себе известное признание, особенно в определенных прогрессивных кругах Парижа, недаром Фантен включил его в свой групповой портрет «В честь Делакруа» (1864) – своего рода манифест передовых сил французского искусства. Недаром и Дега позднее говорил, что все они вначале шли единым путем – Фантен, Уистлер и он сам. Можно найти аналогии и с поисками Мане – и не только в том, что в этот период оба, и Мане, и Уистлер, увлекались испанским и японским искусством, писали копии с «Тринадцати кавалеров» в Лувре, которые тогда приписывались Веласкесу, а теперь считаются полотном Масо. Правда, для Мане Гойя имел большее значение. Оба увлекались морем. Вспомним «Порт в Гавре» Мане, написанный около 1868 года, или его же порты в Булони (1869) и Бордо (1871). Это были поиски нового видения мира – без надоевших условностей и предрассудков, убедительные своей строгой построенностью и экономным отбором деталей. Как и Мане, Уистлер сыграл важную роль в дальнейшем развитии искусства импрессионистов. Многое изменилось в нем со времени увлечения восточным искусством. Еще в середине 1850-х годов офортист Бракмон нашел в лавочке Делатра восхитившие его японские гравюры – листы «Мангвы» Хокусая, в которые был упакован фарфор. Энтузиазм Бракмона был заразителен. Сейчас трудно себе представить, какое впечатление они произвели на Фантена, Мане, Шанфлери, Уистлера и других. Вскоре в Париже открылась еще одна лавочка с восточными товарами, главным образом японскими гравюрами, некоей мадам де Суа. Туда заходили братья Гонкуры, хранитель Лувра Вийо, Фантен и Уистлер, позднее Дега и Золя. Но в Англии главным пропагандистом японского искусства стал Уистлер, а за ним Д.Г. Россетти. Некоторые листы японских граверов – Кийонага, Утамаро, Кунисада и других, – принадлежавшие когда-то Уистлеру, хранятся сейчас частью в Британском музее, частью в Университете Глазго. Собирал он и восточный фарфор, главным образом так называемый сине-белый. Правда, его ценили и собирали задолго до него, например в Голландии, но важно, что именно Уистлер оценил его эстетические качества, а не древность, экзотику или дороговизну. Об увлечении Уистлера Востоком говорили много, но, как ни странно, наиболее явно связь его с восточным искусством сказывается в тех вещах, где сюжет совсем не восточен, – в его ноктюрнах. Но это относится уже к несколько более позднему времени. Сначала он с упоением пишет кимоно[3], как в «Принцессе из страны фарфора», «Шести марках фарфора» или «Золотой ширме», где весь пол усеян, кроме того, японскими гравюрами. Но надо отметить с самого начала, что он нигде не стремится к простой имитации или подделке под «экзотику». Уистлер не скрывает маскарада – переодетость модели всегда совершенно явная: например, известное его полотно «Принцесса из страны фарфора» является просто портретом очень красивой девушки – дочери греческого консула в Лондоне Кристины Спартали. Самая неудачная из этой серии картин – «Шесть марок», или «Ланге Лизен», как звали в Голландии вазы особой вытянутой формы, расписанные удлиненными женскими фигурами, – слишком перегруженная, почти забитая антикварными вещами и фигурой неловко сидящей девушки, тоже переодетой в кимоно. Удачнее – более ритмично – построена композиция «Золотой ширмы», с очень декоративным узором насыщенных и непривычно ярких для Уистлера, красиво перекликающихся красок. Даже когда композиция навеяна японской гравюрой, как в «Балконе», связанном с «Тремя девушками у окна» Кийонага, – Уистлер переносит ее в обстановку любимого города и пишет девушек на фоне Темзы, с силуэтами заводов на том берегу. Вообще пространство трактовано им везде совершенно по-европейски. Он экспериментирует и с широкой гаммой красок, нанося мастихином быстрые широкие мазки. Позднее фон «Балкона» развивается до самостоятельной темы – в «ноктюрны», а в портретах фигуры почти всегда рисуются на нейтральном заднем плане. Внешний интерес к веерам, фарфору, кимоно понемногу изживается, и углубляется его понимание восточного искусства. Влияние его делается менее явным и более глубоким: меняется композиция, фон становится более плоским, любовь к силуэту заменяет прежнюю моделировку, но без подчеркнуто линейных контуров, свойственных японской гравюре. Он стремится к изысканной гармонизации красок, к декоративному ритму построений и строжайшему отбору деталей.
Начинается пора странствий. В качестве основной базы Уистлер выбирает Англию – страну своих предков[4].
Поселился он в Лондоне, но и там постоянно меняет квартиры и мастерские. Даже единственный раз, когда ему удается построить дом по своему вкусу – знаменитый «Белый дом» по проекту архитектора-новатора Годвина, – он фактически прожил в нем всего несколько месяцев. Вечно в его передней посетители натыкаются на какие-то ящики, не то еще не распакованные, не то приготовленные к новому переезду. Грызущий червь беспокойства преследует Уистлера до самой смерти. Еще в 1890-х годах он как-то сказал одному из своих гостей: «Видите ли, я не забочусь о том, чтобы обосноваться где-нибудь окончательно. Где нет места для улучшения… это fnis – конец – смерть. Там не остается ни надежды, ни видов на будущее». Эти слова говорят о двух его отличительных свойствах: стремлении к совершенству и о том, что в сущности, в Европе он нигде не чувствовал себя «дома».
Уистлер бесконечно требователен к самому себе, он гораздо строже любого из своих критиков относится к своей продукции и безжалостно уничтожает, стирает, рвет. Он бьется над совершенствованием своей техники, о чем свидетельствуют письма тех лет к Фантену. Он живет то в Англии, то во Франции – не только в Париже, но и в Бретани (1861), или в Гетари, под Биаррицем (осень 1862). В 1863 году он побывал в Амстердаме, смотрел своих любимых малых голландцев и Вермеера, увлечение которым в Европе только начиналось. Как раз в эти годы на аукционах у Кристи прошли вермееровские «Концерт» и «Астроном». Осенью 1865 года, после поездки в Кёльн, Уистлер вместе с Джо поселяются в Трувиле, где жили тогда Курбе, Добиньи и Моне. В одном, к сожалению, до сих пор полностью не опубликованном письме Курбе к Уистлеру (от 14 февраля 1877 года) Курбе вспоминает, как Джо по вечерам развлекала всю компанию пением ирландских песен, и как они по ночам ходили к морю купаться в ледяной воде, и как их занимало «пространство» и «горизонт». Передача пространства действительно играет важнейшую роль в маринах этого времени. В Трувиле написаны такие вещи Уистлера, как «Опаловые сумерки», «Гармония в синем и серебряном. Трувиль» и «Серое и зеленое. Серебристое море». Все они написаны еще довольно пастозно, что напоминает Курбе, но сдержанная тональность уже своя. Мы уже говорили выше об аналогиях с маринами Мане. Еще более самобытны пейзажи, созданные во время его неожиданной и толком не объясненной до сих пор странной поездки в Южную Америку. В конце 1865 года он вдруг собрался помогать чилийцам и перуанцам против испанцев. В начале 1866 года он был в Панаме, а затем в Вальпараисо во время бомбардировки испанцев. Но вся экспедиция как-то сошла на нет, из сражений с испанцами ничего не получилось, и он вернулся, привезя полдюжины удивительных марин. Среди них – один из первых ноктюрнов, написанный из окна отеля в Вальпараисо, когда опускалась ночь и на судах, стоящих на рейде, зажглись огни. «Ноктюрн. Синее с золотом, Вальпараисо» не только предвосхищает позднейшие лондонские ноктюрны, но по тонко уловленному мимолетному преходящему состоянию освещения и атмосферы прокладывает дорогу импрессионизму. Но Уистлер не стремился рационалистично анализировать натуру и сопоставлять чистые цвета, а, искусно сплавляя их, искал тональных разработок декоративного плана. Поездка в Вальпараисо еще больше обострила его ощущение цвета.
На те же 1860-е годы падает еще одна – неудачная – попытка пойти по другому, не свойственному ему пути. Это попытка, о которой обычно вовсе не говорят, по-своему претворить весьма распространенное в Англии в это время увлечение более или менее бутафорской неоклассикой, так называемой «гостиной античностью». Отчасти Уистлера подбивал на это его новый приятель, заменивший Легро, Элберт Мур. Этот ныне забытый художник привлекал Уистлера отсутствием анекдотических сюжетов и откровенной декоративностью своих картин, где неизменно изображались псевдоантичные полуодетые красивые девушки. Возможно, именно с легкой руки Мура обратились позднее к античным темам и Альма-Тадема, и Лейтон, и множество художников других национальностей. Впрочем, такая тематика свойственна и более ранним «салонным» живописцам. Уистлер обладал слишком изысканным вкусом, чтобы идти по их стопам, в античности он больше любил танагрские статуэтки. В какой-то мере ими навеяны эскизы стройных девичьих фигур, обычно называемые «Шесть проектов», – многофигурных композиций, оставшихся невоплощенными в декоративные панно. Для нас они кажутся неожиданными по интенсивности чистых и ярких, но тонально сгармонированных тонов. К концу 1860-х годов он понял свою неудачу и забросил эти проекты, вернувшись к окружающему миру. То, что Уистлера в нем интересует, можно разделить на две очень обособленные области: пейзажи-ноктюрны и однофигурные портреты.
