– Она была такой страшной и старой, что и у мертвого не встал бы, – Джерси хмыкает, улыбаясь краем рта, и Джорджи, успокоившись, хмыкает тоже.
– Ну, у твоего папаши как-то встал же, – и это звучит даже миролюбиво на самом деле.
– Может быть, она все-таки была немножко ведьмой, – нарочито задумчиво отвечает Джерси. – Или хорошо гнала самогон.
Джорджи хихикает, но потом вздыхает, крепче сжимая колено Джерси. Сколько ни тяни, а дело само не сделается. Он пережимает колено пальцами, через силу пытаясь погладить. У Джерси худые ноги, на ощупь через брючину не сильно хуже, чем у женщины за сорок. Джорджи осознает, что только оттягивает момент, но ему так проще. Он как-то имел секс за деньги с женщиной прилично старше – физически старше, конечно, – и та была довольно хороша. Хотя это она поила его сладкими коктейлями, много смеялась и наглаживала его бедра. А ему оставалось только не слишком осознавать, как они переместились с дивана в спальню, как тягучие поцелуи ему в губы, шею и грудь перетекли в самый потрясающий отсос в его жизни, до пьяных искр под закрытыми веками, и как дальше она не давала ему кончить больше часа, а после еще оседлала и объезжала до сухого оргазма в крик. Джорджи помнит, как утром выпутывался из одеяла и кружевных подтяжек, как спустился в зал, весь в следах от темной помады, распространяя запахи липкого пота и перегара. И как Вивиан делала ему кофе, а потом вдумчиво пересчитывала деньги, а он с улыбкой целовал ее ломкие пальцы. Это было дорого и хорошо. Сейчас все совсем не так.
Джорджи машинально гладит колено Джерси, переходя к бедру, не поднимая голову. Настоящее меняется вместе с расценками. От расслабленных ног и паха подает зверем, влажным лесом и свежим мхом. Джорджи снова вздыхает, размашисто проводя сухой ладонью по жилистой ноге.
– Знаешь, когда я служил в Бирме… – начинает он, и Джерси очень интересно выслушать эту историю. Но пока Джорджи задумчиво гладит его бедро, он готов слушать все, что угодно. Они все рассказывают о своих проблемах, как будто это поможет им не платить или не сосать. – Когда я служил в Бирме, – тем временем продолжает Джорджи, – все было по-другому. То есть, ну, это сейчас говорят, что в армии херово с бабами, и мужики только и ебут друг друга туда-сюда, но знаешь, Джерси… тогда, бля, было другое время, – он наконец поднимает открытый мальчишеский взгляд. – Тогда всего этого не было. У меня вот, знаешь, мог быть хоть десяток шляп по лондонской моде, я мог ночи напролет водить в свой дом офицеров, петь им под банджо и, подумать только, помадить волосы на прямой пробор… – он смеется себе под нос, жмурясь, и Джерси замечает, что его речь с ярким акцентом непроизвольно стала мягче. – И никто ничего не думал. Это сейчас бы кто хочешь мог сказать, что я был каким-то пидором, но хочешь верь, хочешь нет, Джерси, я никогда не спал с мужиками. Я, бля, даже не целовался с мужиком до того… в прошлый раз. Я жену себе, бля, мог за пятьсот рупий взять, но если б кто предложил мне за еблю под хвост хоть мешок этих сраных рупий, я бы нос ему в череп вбил, не задумываясь. А сейчас что? Сейчас я собираюсь отсосать тебе за две штуки баксов, заебись просто, – он шумно выдыхает, совсем невесело усмехаясь и утыкаясь лбом в колено Джерси.
– Ты меня не разжалобишь, Джорджи, – Джерси спокойно поправляет очки на слегка вспотевшем от жары носу.
– Да иди ты, бля, я не для этого… – Джорджи мигом вспыхивает, снова задирая лицо, но Джерси прерывает его поднятием ладони.
– Ты думаешь, я всего этого не знаю? Что раньше было лучше и прочую такую херню? Я старше тебя на сотню лет, я это, блядь, отлично знаю, – но он не говорит подробно. Не хочет говорить.
Темно, сыро, ремень дерет шею. Тело слабое, рыжие колтуны залепили лицо. Жарко, жарко, жарко, пот течет, мухи кусают, руки в дерьме. Она спускается, бросает отскобленных подчистую костей, плачет. Боится. Молится. Крест на тощих титьках жжется. Руки злые, слова злые. Сверху топочут детские ноги, бедность, прилежание, радость. Тоже спускаются, кидают камнем, подходят. Жалеют. Боятся. Сносят хлеб. Холодно. Жарко. Она снова здесь. Принесла огонь. Режет рыжие волосы, режет слабые руки. Молится, припадает. Просит. Жертвует.
И дьявол приходит.
– Я уже говорил, мы в одной лодке. И я все это тоже застал. Только знаешь, что я делал, пока ты вкушал сладкую рыбку, запеченную белокурой женушкой? Я жрал, Джорджи, – и Джерси откидывается на спинку дивана, довольно жмурясь от воспоминаний. – Простаков жрал, у скота их кровь сосал и детьми закусывал. Ты вот знаешь, каково оно, когда загонишь от самой фермы жирного малолетка в лес поглубже, где у него ноги в земле увязнут, прижмешь к пахучей сосне, развернешь мордахой поросячьей к себе, – а у него уже штаны обгажены и щеки обсопленные трясутся? А ты эту розовую щеку – раз – и сдерешь зубами. И он кричит, и ссыт себе по ногам, а ты рвешь, рвешь его лицо, и знаешь, что, Джорджи? – Джерси увлеченно приоткрывает один глаз. – Не заметишь, когда он перестанет кричать. А потом на ферму обратно – и там упьешься молоком из жирной коровьей сиськи, пока оно с кровью брызгать не начнет. Пока она не сдохнет. А потом фермер сдохнет, и вся его семья. Потому что когда ты начал рвать – уже не остановиться, блядь, и ни одна ебаная сука Белоснежка не придет и не схватит тебя за шкирку своей бабьей ручишкой. Потому что ты дьявол и ебал их всех, – он делает паузу на выдох. – Думаешь, что, мне ебля с тобой и с твоими шлюхами в радость? Мне жрать нечего, Джорджи. А если не жрать столько, сколько я – и за суррогат две штуки отвалишь, – он замолкает, вроде собираясь продолжить, но только машет рукой, открывает глаза и подается вперед. – Короче, знаю я это все, про "раньше". Но сейчас этого ни хера нет. Сейчас все меняется. И сегодня я трахну тебя в рот, а завтра – ты меня, – он вглядывается в Джорджи, и черные тени от лампы окрашивают его глаза. – Жизнь стала странной штукой, Джорджи-бой, но мы все приспосабливаемся. Так или иначе. В этом весь смысл ебучей лодки.
Джорджи обдумывает сказанное некоторое время, но потом согласно кивает.
– Понял, – он молчит еще, видимо подбирая слова. – Знаешь… ну, ты ведь, бля, толковый мужик, Джерси. И… короче, типа с тобой это все не так дерьмово, как… – он еще пытается сформулировать что-то приятное, но качает головой. – Ладно, бля, забудь. Давай просто сделаем это, – он делает еще глоток из стоящей рядом бутылки и решительно тянется к поясу Джерси.
Джорджи сам тянет верхнюю пуговицу из петли, пока Джерси неторопливо спускает подтяжки с плеч. Это не то чтобы обязательно, но он хочет, чтобы ему тоже было удобно и ничего не тянуло. Вторая пуговица выскальзывает из вспотевших пальцев, и Джорджи невольно касается ладонями горячего паха, расстегивая ее. Он чувствует неудобство от этого – и одновременно совсем немного естественного мальчишеского интереса где-то глубоко – и, видимо, решает преодолеть свой блок радикальным методом. Татуированные пальцы ложатся на яйца Джерси через грубую брючную ткань.
