– Тебе страшно? – без чувства и почти беззвучно спрашивает Рамси, поддерживая Джона под втянутый живот и грудь. Гладит пальцами выпуклые и витые, как розовые пиявки, шрамы, находит сосок и больно пережимает его крепкими ногтями.

– Да, – Джон выдыхает сизым паром, прогибаясь в спине, как мученик на колесе, и откидывая голову Рамси на плечо.

– Ты боишься меня? – холодное уточнение горячими толстыми губами в сантиметре от щеки.

– Нет, – Джон скашивает глаза и сильнее сжимает волосы Рамси, слегка накручивая на пальцы. Рамси в отместку больнее царапает его сосок, наверняка оставляя сочную розовую бороздку от ногтя. Но в глазах Джона он действительно не видит страха перед собой, хоть и видит — чувствует, от взгляда, от изогнутого вниз края рта, от распотевшегося тела — идущий изморозью страх перед чем-то большим, чем Рамси Болтон, чем все его разложенные ножи, тиски и щипцы, которых Джон и в глаза не видел.

Рамси хочет привычно усмехнуться, но почему-то не может. Что-то не так с Джоном Сноу. Он смотрит Рамси в глаза, мерно скользя сжатыми бедрами по его члену, и его начертанные тушью – и кровавыми подтеками укусов поверх – губы дрожат. Он боится, он снова вздрагивает, на его грязных щеках остались сухие и липкие потеки слез, но Рамси почему-то не может детской еще привычкой презрительно задрать верхнюю губу, запросто переступить его страх и растереть пяткой. Рамси никак не может этого понять.

Прямо как твой отец, да?

Нет!

Да. Он думал, что какие-то вещи делают тебя слабым. Ты думаешь, что какие-то вещи делают слабыми других.

Страх всегда делает слабым. Заткнись.

Рамси прогибает Джона сильнее и зло спрашивает, закидывая ногу поверх его и так сжатых бедер, крепче прижимая их к продавленному матрасу и еще теснее скользя членом вперед-назад:

– Знаешь, за что еще я люблю волков и собак, Джон Сноу? Они, блядь, знают, как трахаться. Не люблю я это вот, лицом к лицу да с сахаром.

– Так ты бы раньше сказал. Или что, любишь, чтобы только тебя с сахарком, как барышню? – дерзит Джон, обнажая зубы. Запах пота от его подмышки становится еще более резким и свежим, и Рамси это нравится. Он тянет тяжелый воздух носом и скалится, убирая руку с груди Джона.

– Острый у тебя язык, Джон Сноу. Я б его срезал сперва, если б хотел тебе за щеку присунуть, – лезет своими толстыми, липкими, пахнущими спермой и металлом пальцами Джону в рот. Джон мгновенно смыкает зубы, почти сдирая Рамси ноготь на указательном пальце. – И зубы бы проредил, волчонок, – с агрессивной похотью позволяет себе Рамси, но сразу меняет тон на ласковый и грязный. – Хочу вставить тебе, Джон Сноу, – он резко понимает, что никогда не говорил таких вещей раньше. Он хотел – он брал. Разговоры для тех, у кого не хватает силы взять. Но сейчас эти слова оказываются неожиданно… вкусными. Рамси любит вкусные вещи.

– Так чего ждешь? Что сейчас из-под кровати вылезет грамкин и мармеладную дорожку тебе выложит? – Джон прогибается, изгибается, злой, сердитый, с полувставшим уже членом. Он никогда не делал ничего такого молча, всегда любил шептать-спорить-смеяться, и ей приходилось затыкать ему рот. Но сейчас его очень злит то, что они продолжают трепать языками. Он другой теперь и не хочет смеяться больше. Не хочет больше болтовни, которая, так или так, а делает их ближе. И чем дальше – тем прочнее Джон чувствует какую-то неясную стяжку этой неприятной близости на шее. Джону это не нравится.

Зато Рамси низко смеется, наваливаясь и переворачивая Джона на живот. Ложится поверху, прижавшись толстым членом к невольно сжавшимся ягодицам.

– Нет. Я отрежу пальцы любому грамкину, который выдумает сейчас мне помешать, Джон Сноу, – говорит он еще со смехом, кусая Джона за плечо, за мочку уха. – Скоро вернусь.

Он отклоняется, садится Джону на бедра, фиксируя их, походя подрачивает себе и без ласки оттягивает правую ягодицу, разглядывая темную кожу и мелкие черные завитки, уходящие к промежности. Джон довольно сухой и чистый, как для той ситуации, в которой они оказались. Волосы здесь все мокрые, конечно, и пахнет давно не мытым задом, но Рамси любит этот запах и даже мельком жалеет, что так чисто. Он любит, когда грязно.

Как с Донеллой, сухопарой вдовушкой со сжатыми губами, обвисшими маленькими грудями и просто охренительным счетом в банке. Рамси брезговал ее дряблым телом и предпочитал брать ее со спины, чаще присовывая в зад. И хотя ее ягодицы тоже были малость обвисшими, дырка между ними была вполне себе ничего, получше растянутой вагины. Особенно если со смехом выворачивать Донелле руки и не пускать ее в сортир, если ебать ее в ее же теплое дерьмо, скопившееся в прямой кишке. Когда она первый и единственный раз не захотела этого, Рамси взял плоскогубцы и выкрутил ей кусочек мяса на внутренней стороне бедра. Больше она не сопротивлялась, даже когда он пристрастился кормить ее свежими фруктами с молоком, сажать на свои колени и трахать, в несколько витков выкручивая ее болтавшиеся груди. Ее жидкое дерьмо хлюпало, стекая ему на бедра, и его сводил с ума этот запах. Иногда он не удерживался еще, ставил ее на четвереньки после и вылизывал ее засранную дырку, как собака. Он жалел, что так и не трахнул ее, когда она упала с лестницы и сломала позвоночник.

Как с той девицей в подворотне. Когда Рамси рывком задрал ее дешевое клетчатое пальто и юбку, то увидел, что она обделалась и изгадила себе все ноги. “Ты думаешь, это поможет?” – спросил ее Рамси. Он изнасиловал ее, возбужденно кусая губы, и, кажется, ей пришло в голову обосраться еще раз, потому что ее зад вдруг расслабился, давая Рамси рывком сунуть в нее до конца, целиком погружая член в ее горячее, мягкое и густое дерьмо. У Рамси даже слегка закружилась голова и уже подрагивала рука с ножом, когда Хеке подошел ближе, теребя свой глупый розовый шарф. “Уб-бей ее”, – тихо попросил Хеке, заикаясь, как всегда, когда он нервничал. Рамси огрызнулся; ему было хорошо, и он уже почти готов был кончить. Но Хеке не отставал и все тряс его за плечо, повторяя свое: “Убей. П-пожалуйста. Для мен-ня”. Пока Рамси не оскалился и не вытащил наконец, полоснув девке по горлу. Он сдернул с Хеке шарф, отходя, и быстро отдрочил себе, опершись на стену и дыша ртом. Он кончил в этот розовый шарф, обтерся им еще после и швырнул его Хеке в лицо, засмеявшись. И тщательно вылизал свои перчатки, пахнувшие дерьмом и отцовским парфюмом.

Как тогда в детстве, когда мать отправила его накормить свиней. Щекастому, подросшему за лето, кровь с молоком Рамси это было не в тягость, хотя он и оббил себе ведрами все ноги. Он уже собирался опорожнить ведра в кормушку, когда заметил, что жирная свиноматка как-то странно лежит у стены. Он поставил ведра, отпер загон, ногой откинув пару вертлявых поросей, и прошел к ней, чавкая резиновыми сапогами. Она лежала на боку, не слишком здорово, и ее ноги мелко дрожали, а хвост подергивался в чем-то грязном и липком, похожем на смешавшуюся с дерьмом кровь. “Это вышло из нее или уже было здесь?” – подумал Рамси, заправляя коротко стриженные матерью волосы за уши. Подхвостница, розовая и мясистая, торчала наружу, свисая почти к комьям испражнений на полу, и Рамси подумал, что этой свинье и вправду уже пора опороситься, и стоит позвать мать, чтобы та помогла ей. Он вздрогнул, когда первый поросенок, чавкнув, за секунду вдруг вывалился из-под грязного хвоста, прямо в красно-коричневое месиво. Свинья сразу затужилась снова, но второго порося вывалила медленнее, сначала одну сопливую розовую головку, а потом уже, немного втянув обратно, целиком. Рамси не заметил, как начал кусать губы. Понизу живота почему-то разлилось тепло. Рамси несколько раз сжал бедра, но это его не успокоило. Грубая джинса комбинезона только раздражающе натирала в паху, и Рамси рефлекторно сунул руку между ног. Его мать бы сейчас прикрикнула, чтобы он “не смел теребить там”. Обычно он и вправду не делал так, какие-то штуки в его голове развивались очень медленно, и он был из тех детей, которые не особо заинтересованы в своих гениталиях, мало ласкаются к матери и чаще мычат, чем говорят. Хотя мать и все равно била его по рукам, когда он складывал их между бедер, читая или смотря телевизор. Но сейчас матери рядом не было, а болезненное напряжение никуда не уходило. Еще пара поросят почти друг за другом выскользнули из набухшей подхвостницы, а потом из нее потекло еще, и вместо поросят вывалилось что-то красно-розовое и склизкое. Рамси, сильно зарумянившись, немного потер себя ладонью. Ему было больно из-за жесткой молнии, но именно сейчас он не хотел прекращать. Поросята тем временем уже начали понемногу подниматься и разбредаться в поисках молочной сиськи. Только один, какой-то синюшный, так и лежал в куче из дерьма, крови и осклизлых последов. Рамси задержал дыхание и шагнул вперед, не переставая с силой тереть себя между ног. Он уперся пяткой в тощую шею, и поросенок дернул головой. Рамси надавил изо всех сил. Слабая кость хрустнула под его сапогом. Рамси крепко тряхнуло в тот же момент, под сжатой ладонью все тянуще свело, и он задышал чаще. Он отошел назад, не слишком понимая, что именно произошло, и тщательно вытер подошву о засранный пол. И выбежал, чтобы позвать мать.