– Сейчас мы исследуем этот вопрос, – сказал брат.

– Сейчас мы исследуем, что делает трубка с мозгом, – сказал другой брат.

С каждого каштана они срезали крышечку и вынули ядро, а с другой стороны скорлупы просверлили дырку и вставили пустую трубочку от шариковой ручки.

– Ничего страшного, что наши самодельные трубки некрасивые, – сказал брат. – В трубке главное, чтобы она хорошо курилась, потому что иначе будешь больше думать, как ее раскурить, чем следить за ходом своих мыслей. И тогда не узнаешь, правда ли человек благодаря трубке много узнает и начинает мыслить лучше.

Из семи сделанных нами трубок ему пришлось выбрать одну, потому что табака у нас было только на одну трубку.

– Могли бы раньше сообразить, – сказал брат.

– Пока не закуришь трубку, и не сообразишь, – сказал другой брат. – Давай, начинай исследование!

Брат провел исследование сразу, еще до ужина. Вставил трубку в угол рта, поднес спичку и через некоторое время стал издавать точно такие же звуки, как папа. Мы спрашивали его, как идет дело, но он только бурчал и постанывал, как человек, который полностью занят собственными мыслями. Было видно, что он узнаёт много нового, потому что глаза его все больше затуманивались, а стены его туманного кабинета становились все толще и толще. Он курил до тех пор, пока мама не позвала нас ужинать.

После этого брат неспешно вытряхнул пепел из каштана и кашлянул. Затем, ни слова не говоря, пошел куда-то в глубь сада. Мы смотрели ему вслед. Сейчас он был очень похож на папу. Мы знали, что во время ужина не увидим его за столом. Нам было ясно, что благодаря трубке он что-то узнал, что-то, что он – в точности как папа – должен непременно обдумать в одиночестве. В таком месте, где висит тишина.

Когда мы кончили обедать, мама сказала, что мы опять слишком быстро ели. И спросила: помним ли мы, что мы проглотили минуту назад? Мы испуганно посмотрели на маму, подняли с тарелок наши ножи и вилки, чтобы посмотреть, не осталось ли под ними какого-нибудь несъеденного кусочка. Нет, ни крошки. Тарелки были чистые, как вылизанные.

Один брат сказал, что мы ели сосиски… или нет, котлеты, и мы все стали высказывать разные предположения. Мама все выслушала про выдуманное нами мясо и сочиненные овощи и покачала головой. И сказала, что мы просто ужасные мальчишки. В наказание поставила перед нами чистые тарелки. Велела нам молча сидеть на своих местах, а сама принялась петь и ходить туда-сюда между кухней и столовой. Убрала обеденные приборы, разложила приборы для десерта, допела свою неспешную песенку.

– А теперь начинаем сначала, – сказала она, ставя на стол поднос с мисочками и тарелками. – Все заново и не спеша.

Кивнув, мама указала на поднос.

Мы стали рассматривать, что лежит в мисках и на тарелках. А на них лежало столько всего разного, что от удивления мы рты разинули. Один брат чуть не свалился со стула, другой, самый молчаливый, тихонько зажужжал. Мама была как волшебница. Она указывала на пирожок или на пирожное и говорила его название, которое, по-моему, тут же на месте и придумывала. Тыкала пальцем в сладкие гренки или в кексики и объявляла, что вот это – «болтунишки», а то – «толстячки», а вон то – «пока, братишки!». И все с таким видом, будто это чистая правда.

Мы мотали головами и говорили:

– Мама, мы все равно не запомним.

– Запомните, если будете есть не спеша, – сказала мама. – Надо постараться. Печенье и пирожные не поливают соусом и едят по одному. Важно не перепутать, что лежит у нас на тарелке. Каждый кусочек надо прожевать и только потом глотать, потому что иначе подавишься.

Мы все время оставались начеку. У нас с братьями было ощущение, что мама говорит совсем не то, что у нее на уме, но мы не понимали, к чему она ведет.

Она с довольным выражением лица обвела глазами весь стол, от старшего брата, сидевшего от нее с одной стороны, до меня, сидевшего от нее с другой стороны, протянула руку к блюду с теплыми гренками. Положила ломтик себе на тарелку, отрезала кусочек, отправила в рот и стала жевать.

Оттого что мы на нее смотрели, наши челюсти тоже невольно задвигались. Мы жевали свои языки и глотали слюнки, которыми наполнился рот. У мамы был такой счастливый вид, она так наслаждалась своим ломтиком, что и нам тоже захотелось попробовать.

Мы не задумываясь перегнулись через стол, запустили руки в миску с «болтунишками» и цапнули с тарелки по пригоршне «пока-братишек». Мама проглотила свой кусочек как раз вовремя, чтобы сказать, прежде чем мы успели набить рты:

– Не спе-ша!

А мы-то совсем забыли! Мы положили все, что успели нахватать, себе на тарелки и виновато на них уставились.

– Ради Бога, не торопитесь, – сказала мама.

Мы медленно, с достоинством кивнули и продолжали сидеть, глядя в свои тарелки. Привет, «болтунишка», думали мы. Привет, кексик «толстячок».

Мы ничего не запихивали в рот целиком. Отрезáли по кусочку от пирожного, отламывали по кусочку от печенья и по отдельности клали в рот. Глотали не сразу, сначала жевали и ощупывали языком. Кончик языка чувствовал сладость меда, на кисловатое варенье отзывались краешки языка, горечь кусалась в глубине рта, и все обволакивал вкус миндаля. Глотая, мы блаженно откидывались на спинку стула. Такого с нами никогда еще не бывало.

– Такого с нами никогда не бывало, – сказали мы маме.

– Рада за вас, – сказала мама.

– С сегодняшнего дня мы всегда будем есть не спеша, – пообещали мы. – Честное слово!

– Рада за вас, – сказала мама. – Не спеша всегда вкуснее.

Мы не спеша доедали кексики и печенье на тарелках и в мисках и думали, что вечно будем держать данное маме слово. Вечером мы дольше обычного наслаждались вкусом черного хлеба. На следующее утро мы осознали, как, оказывается, вкусно есть на завтрак вареное яйцо.

Но вскоре мы поняли, что мама нас перехитрила.

– Как я рада, что вы теперь едите не спеша, – сказала мама перед обедом и поставила на стол две кастрюли, от которых шел пар.

На всякий случай мы поблагодарили маму за то, что она нас похвалила.

– Не беспокойся, мама, – сказали мы. – Есть не спеша нам совсем не трудно.

После чего попытались улыбнуться с куском сухой свиной печенки за зубами и кочанчиком брюссельской капусты под языком. Едва мама отвернулась, мы проглотили то и другое целиком.

Однажды ночью мой брат залез в постель холодный. Холод застрял у него в пижаме, и дыхание тоже было уличное.

– Где ты был? – спросил я, когда он наконец улегся.

– Нигде, – сказал он.

– Значит, там холодно, – сказал я и поежился.

Он не ответил.

Я ждал, что он сейчас отдышится и что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Он улегся на бок и затих, будто его вообще не было. Он не чесался, не тер ступни руками, чтобы согреться, не сворачивался калачиком. Я долго лежал, пытался расслышать хоть какой-нибудь звук, все равно какой, но все было тихо. Все спали: соседская собака, сами соседи, все машины в округе, ветер. Даже деревья за окном не шелестели. Ни вздоха, ни шороха.

Я как раз собирался снова спросить у брата, где он был, когда на лестнице послышались шаги. Скрипнула ступенька, которая всегда скрипит. А потом скрипнула дверь. Я сел в постели и в темноте увидел, как другой мой брат, пригнувшись, точно вор, пробирается к своей кровати. Он шел не на ощупь, а совершенно уверенно, и быстро юркнул в постель.

Я не ошибся: мой второй брат тоже принес с собой холод.

– Где ты был? – спросил я, когда он улегся.

– Нигде, – сказал он.

– Нигде, – повторил я и стал растирать ладонями свои плечи, чтобы прогнать мурашки. Я нарочно смотрел в сторону его кровати: сейчас он почувствует мой взгляд и скажет, где был, чтобы только от меня отвязаться. Но брат не почувствовал. Он молчал. Сначала он притворялся, что спит и даже вовсе не просыпался, а потом не разжимая губ сказал, что у меня слишком буйная фантазия и вообще винтиков не хватает.