Как в дамки, danke.

И медсестра в воскресном парике,

Как поцелуй, останется в зрачке

Навеки замурована, как в танке.

Пятнадцатое, локоть января.

Бананы на тележке магазинной.

Сей нос и рот, обитые резиной,

Как два пропойцы, глухо говорят.

Вот это снег, чтоб походить на зимы.

Его состав никто не проверял.

Паду и я в открытые дверя

И каблуками буду уносима.

Но фокстерьер ведом по следу лисью,

Ползет норой, прочуивает листья,

И, дыбом вставши, узнаю,

Как фавна лик живой и остроухий,

С листвой на голове – зеркал во брюхе —

Большую голову свою.

Две жили мышки во одном тазу.

Как я и я, как мгла и где же кружка.

Голубка мышь, норушка мышь… И крышка.

И я одна по ниточке ползу.

Январь, и небо не смогло – грозу,

Ни выгнать птиц на певчую опушку,

И все, что я вложу в ушко́ и у́шко,

Суть коридор, который прогрызу.

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

Würzburg, 1998

(1998)

Вот кожа – как топлено молоко.

Мороз и солнце над ее долиной.

Стемнеет, кругол, куст неопалимый.

Хребет хрустит, и тень под кулаком.

Подснежена закраина плеча.

По ней лыжня неспешная бегома

Вдоль живота, где жар и жир скворчат

Яичницей с флажком бекона.

Полмертвую рукой расправлю кисть

Листом капусты, что зубами грызть.

Свернувшись в раковине тесной

Ушной, душной или очесной

Еще ты дремлешь, дух прелестный, —

Взмороженная, как треска.

Створоженная, как тоска.

Проброшенная, как доска,

Лежу лежмя, как неизвестный.

А кричали б кошки во дворе,

Мы бы с ними выводили хором,

И протискивались черным ходом

Тощими боками на заре.

Ай и ай вопили из нутра бы,

Духом раздирая животы,

Воспевали общие утраты

И шипели, что коты.

То ли дело – деревцо, калека,

Одноногой ножкой в каше кислой.

А туда же, погуляв налево,

Как чулок, в беспамятстве провисло.

Ах, куда не жмись любовным боком,

Только ты перед любовным оком.

Одернешь дерн – а там роддом.

Как в анекдоте с бородой:

Перепеленуты, умытые,

Лежат любимые убитые.

Я как в шатре иду над спящими

В худом и теплом пальтеце,

С живою кожей на лице,

Румянцем и глазами зрящими.

Садовник, обходящий сад,

Как медсестра в грудной палате,

Где мертвые в сырой кровати

Как птахи голосят.

Возвращаясь с овощного рынка,

Упаду я, сумкой перегнута.

Вот сама себе и книжка, и картинка,

И, как шарик, воздухом надута.

В рукаве протянутого снега

Возлежать, желтея леденцом,

Отражая измененья неба

Небу малыим лицом.

Небо пегое сегодня реяло

Пробежавшим рысаком.

Точно воском, музыкой из плеера

Уши налиты битком.

Фартуком вися на милой шее,

Созерцая облака,

Все-таки как варежку нашарю

В рукаве я двойника.

И увижу: на родную хату

Туча надвигается, брюхата,

Горожанин покупает виску,

Почтальон уносит переписку.

Я и я как две американки

За туземцами следим.

Белы день и простокваша в банке.

Ложка медлит посреди.

Дивана – смирной, бурыя скотины,

Я к боку льну, переживая тем,

Что вот уже и слезы некатимы

И – изживотный голос нем.

Садится солнце. Седина столицы,

Мороз ея, и ал подъемный кран.

В глубоком теле – как подводный храм —

Переварятся подставные лица.

Как ясно. Зарастая, что в ушах

Назначенные дырки для сережек,

Все ниже, ниже памяти порожек,

Чтоб без усилия давался шаг.

Как беженка откуда молодая

Горячей ванной тешится в ночи,

А я ее сквозь стены угадаю.

Сиренью обьедаюсь на рассвете.

По лепестку сначала, по соцветью.

Потом горстями, через не могу.

И отвалюсь. И глазом не моргну.

Сей весь букет пожру, и куст с корнями,

И сад с заборами, когда бы под рукой,

Сарай на скате, косогор с конями, —

На щастие, в желудок, на покой.

Чем голову в такое окунати,

Как бы канатоходец на канате,

Сама обрушу этот колизей

Со гладиатором – во львиный зев.

Беженкой молодою

Тешусь проточной водою,

Пеной обшарпанных ванн,

Сладостно подвывая,

Сквозняку выдавая

Локтей и колен острова.

И десять – на кафеле – синих, как пламень —

Блестящих ногтей ноговых!

Солнце клонится низко

Под красную занавеску.

Светом запятнаны щеки,

Вареньем испачкан рот.

Белые, мелкие зубы щуки.

И тела подледный рост.

Во бумазейном халате

В бедном конверте кровати

Буду я, буду тебя вспоминати.

Каждым большим полотенцем.

Каждым цветным ноготком.

Уж и не знаю, что поделать,

Дабы возник на этой кухне.

Реку ль разборчивою девой:

Аминь, рассыпься и порухни?

Уж так-то мы с тобой похожи,

Что сходство кажется позорным,

Как то, что черепа – под кожей

И что – под стриженым газоном.

Мерцают горлышки бутылок.

Лежу, белея одиноко,

Как будто я тебя обмылок,

Сиамского лишенный бока,

Во тьме ночной, как Ли Цин Чжао

В ночи китайскоей лежала.

Шерстью с овцы в ноги валится волос.

Ножницы – щелк; запах воды и лака.

Вот голова гола и бедна как волость,

И полотенце над нею как плащ-палатка.

В каждый бы зуб вживить бриллиант алмазный,

Чтобы по миру ходить как больной заразный:

Выйти из парикмахерской майским полднем

Платиновой блондинкой в одном исподнем.

Последня козырная карта —

Кариатида в центре марта

Еще как римлянка-волчица

Сосцами серыми кичится.

Жива от пояса и выше,

Как череда музейных кресл:

Горящи окна в месте чресл

И дыбом волосы до крыши.

Ложусь как профиль на медаль

На все прилавки магазина.

Так протяженная педаль

Нутро изводит пианинно.

Я буду к ней ходить с букетом.

Я буду с нею спать валетом,

Одушевя ее лубок

Как полубогий голубок.

Перецветаю в негатив,

Природе глупой угодив.

Темнею кожею от нег,

И лик недавний желтопег,