Какая-то сила влекла его вперед, и он подчинялся ей. Когда Ахмад посмо­трелся в озеро, то не узнал себя. Он увидел исхудавшего человека, с ввалив­шимися глазами, заросшего волосами. Это было лицо дикаря, а может быть, снежного человека, о котором он когда-то читал в газете. Его одежда обвет­шала и порвалась, в прорехах виднелось голое тело. Нечем было укрыться ночами от холода, и единственным спасением оставались костры.

Ахмад продолжал идти. И уже на исходе какого-то дня, он продрался сквозь чащобу желтой акации и жимолости и вышел на небольшую поля­ну. На ее окраине у громадного кедра увидел зимник, бревенчатую избу, в которой останавливались охотники. Ее бревна потемнели от времени, одна створка ставней валялась на земле, другая косо свисала на петле. Небольшое оконце было затянуто бычьим пузырем. Но это было жилье, то самое, к кото­рому его так упорно вела интуиция.

Ахмад подбежал к зимнику, дверь была заперта, ее удерживал колышек, вставленный в пробой поверх петли. Он выдернул колышек, распахнул дверь и буквально влетел в избу. Было темно, едва различались какие-то предметы.

И тут силы оставили Ахмада Расулова. Сказалось напряжение долгих дней. Побег с лесосеки, путь на плоту по реке, утомительное путешествие по тайге, впроголодь и без видимой цели. Сознание покинуло его, и он упал на пыльный щелястый пол.

Ахмад видел себя в колхозном саду, в почти забытом Истаравшане. Он стоял под урючным деревом и осторожно касался его веток руками. Золоти­стых плодов было столько, что ветви едва не обламывались под их тяжестью. Он любовался этим великолепием, думал о щедрости родной земли. Может, где-то есть земли и получше, но сейчас сад казался ему райским местом, тем самым, где наслаждаются отдыхом праведники. Рядом с Ахмадом стоял пожи­лой сосед Рахматулло и говорил почему-то на блатном языке: «Ну что ты, как последний фраер, шары выпучил? Погоди, попадешь на зону, баланде рад будешь...»

К чему это сказал Рахматулло, Ахмад не понял. Он застонал и пришел в себя. Приподнялся на руках, осмотрелся, потом сел. Зимник был не очень большим. Треть его занимали широкие нары, застланные пушистыми шкура­ми. На стенах прибиты полки с берестяными коробками. Под нарами стоял большой ящик. Но что потрясло Ахмада больше всего, это то, что на стене над нарами висело ружье.

Ахмад бросился к нему, снял с гвоздя и внимательно осмотрел. Открыл ствол, чистый, без копоти. Закрыл, нажал на спуск, боек щелкнул. Ружье было исправным. Положил ружье на нары и стал открывать берестяные коробки. Соль, сахар, крупы, в большом коробе вяленое мясо. Дольки сушеной картош­ки, чеснок, привядший лук, но пригодный в пищу. Мука, горох, подсоленные сухари; было еще что-то, но и то, что увидел, потрясло его до глубины души. Теперь он понял, к чему ему привиделся колхозный сад. Это было обещание продуктового изобилия.

В ящике под нарами была сложена одежда: штаны, рубахи, сапоги, теплое зимнее одеяние. Под ними россыпью лежали патроны, там же виднелись упаковки пороха, дроби и пуль. В углу грудились капканы, за ящиком Ахмад увидел глиняные горшки.

Слева от входа была сложена кирпичная печь, обмазанная глиной. В сенях перед входом в жилье до потолка высилась поленница сухих дров.

В зимнике было все, о чем только мог мечтать беглый заключенный.

Ахмад сидел на нарах, жевал сухарь с вяленым мясом и во все глаза рассматривал доставшееся ему богатство. Он слышал о зимниках, которые промысловики сооружали для охоты в тайге, но слышал также и о таежном законе: любой путник, попавший в беду, мог остановиться в зимнике и поль­зоваться всем, что там имелось.

И он пользовался этим. Теперь в душе его появилась уверенность, что гибель в тайге ему больше не грозит, по крайней мере, от голода. Исчезли усталость и бессилие, тело наполнилось энергией. За избой была пристройка, вроде небольшого сарайчика. Там тоже были сухие дрова, и что его обрадо­вало больше всего, небольшой штабель из досок и плотницкий инструмент. Конечно, это был не тот набор, что у него дома, но все необходимое имелось, и можно было привести зимник в порядок. Тут было к чему приложить руки.

Колодезный сруб тоже обветшал, крышки не было, ворот сгнил и поко­сился. Ведро валялось на земле. Ахмад посмотрел в глубь колодца, вода была, отсвечивала тусклым зеркалом.

Ахмад набрал воды в ведро и понес в зимник. Взял глиняный горшок, положил туда кусок вяленого мяса, залил водой, растопил печь и поставил горшок на огонь. Когда мясо сварилось, добавил сушеного картофеля, крупы. Как и многие азиатские мужчины, Ахмад Расулов был неплохим поваром. Мог приготовить все, что угодно: и шурпу, и лагман, и маставу, и пельмени. А уж о плове и говорить нечего, это блюдо неизменно вызывало похвалу дру­зей. Мог замесить тесто и испечь самбусу, лепешки и многое другое, включая и паровые манту. Но ни одно блюдо не доставляло ему такого удовольствия, как этот немудреный суп, сваренный в зимнике из незамысловатых продуктов. Он ел его, обжигаясь, торопливо глотал, так, как-будто вот-вот раздастся коман­да: «Заключенные, выходи строиться!», и только когда опустел горшок, Ахмад оторвался от еды и блаженно зажмурился. Уже шесть лет он не ел ничего подобного, ни в тюрьме, ни потом в лагере. Даже питание на общаковые деньги не шло ни в какое сравнение, в нем не было главного — вкуса свободы.

День угасал, пора было устраиваться на ночлег. Ахмад взял инструмен­ты и занялся ставнями. Вытащил ржавые гвозди, выпрямил петли, покрепче сбил полотно ставней, а потом закрепил их на окне. Теперь они закрывались надежно. Осмотрел входную дверь и тоже поправил ее.

Странное дело, сколько ночей он спал в тайге, доступный всем хищ­никам, оборонявшийся от них только слабым пламенем костра, а теперь в помещении делал все, чтобы укрыться, как можно надежнее. Такова непо­следовательность человеческой натуры.

Ахмад спал беспокойно, как всегда на новом месте. То ему казалось, что кто-то ходит вокруг зимника, то вроде пытается открыть дверь, и он то и дело касался рукой лежавшего рядом топора.

Проснулся, когда светило солнце. Вышел из избы и зажмурился от обилия света. Солнечные лучи пронизывали тайгу насквозь, и она казалась праздничной. Лиственницы и кедры блестели гладкими и ровными стволами, ели походили на подружек, выбежавших поиграть на поляне, и даже пихты утратили свою мрачность. Бездонная глубина неба кружила голову, плотные кучевые облака лишь подчеркивали чистоту и ясность поднебесья.

Два дня Ахмад ел и отсыпался вволю, а потом стал трудиться. Поменял подгнившие ступеньки на крыльце, из березовых жердей сделал перила. Поправил колодезный сруб, изготовил новый журавль и крышку. Обновил наличники на окне, в самом доме настелил несколько новых досок на полу, сколотил покрепче шатавшиеся нары. Забрался на крышу, сложил развалив­шуюся дымовую трубу, настелил свежую дранку, которая ложилась, как чере­пица. Нужник возле зимника покосился и грозил рухнуть, Ахмад не позволил ему этого. Укрепил и сколотил, как надо, и эта важная часть людского бытия стала выглядеть пристойно.

Трудился Ахмад Расулов с удовольствием. Руки истосковались по полезно­му делу, и часы за работой летели незаметно. Вроде только было утро, а уже, глядишь, небо начинало сереть, и в тайге залегли синие тени. Вечером готовил себе еду на день. Собирал грибы и ягоды и разнообразил ими свое питание.

Ахмад со стороны осмотрел зимник и остался доволен. Бревенчатая изба выглядела обновленной, и холода его не застанут врасплох. Ахмад пользо­вался дровами, но рубил и новые, так что поленница не уменьшалась. Про­дукты ел, но кое-что запасал. Конечно, муку и крупы ему взять было негде, а вот мясо вялил и складывал впрок. Стрелял зайцев, не брезговал и белками. Лагерь приучил его есть все, что только может переварить желудок. Иногда проскакивали дикие северные олени, но их подстрелить не удавалось, слиш­ком уж стремительным был их бег, да и близко к себе они не подпускали. По правде говоря, Ахмад не очень жалел об этом, красивыми и мощными были эти животные, да и что бы он делал с таким обилием мяса.