Юрий Нагибин не любил шумных компаний, не любил ездить с собратьями по перу на охоту, особенно зверовую, где редко удается выстрелить по зверю и все сводится к системе обкладывания зверя егерями в квартале, загоне, в долгом процессе расстановки стрелков. Потом долго ждешь первых окриков загонщиков. Все становится немного театральным, стрелки расставляются по местам, процесс затягивается томительно долгим выжиданием. Стоишь на номере в лесу один, курить нельзя, поговорить не с кем, сойти с места не смей. Это страшно утомляло и расхолаживало Нагибина. Однажды на лосиной охоте он не утерпел всей этой тягомотины обкладывания зверя, вспыхнул, сел в машину и поехал домой. Дележка зверя, рубка мяса на куски по долям вызывала у него брезгливое отвращение.

— Это гастроном в лесу, — сказал мне однажды Нагибин, наблюдая за дележкой, за тем, как писатели ревностно забирали свою «долю», бережно и трепетно укладывали в рюкзак, кутали в целлофан. Даже ноги лося. На холодец.

— Получение долей мяса зверя — это нечто криминальное, противоестественное на природе, — сказал мне Нагибин после одной из зверовых охот. — Им важно получить на халяву кусок лосятины, печень. Но они же не стрелки, у них руки дрожат от жадности и старости. Кобенко не стрелял по зверю никогда, сколько я его помню, — сказал Юрий Маркович. — Но рюкзак его полон всегда. Разве он охотник? Он едок! Стрелку важно хладнокровие, отстраненность. Стреляешь ведь не в зверя, а на опережение его, в пространство, а значит, в вычисленную иллюзию. А у этих людей иллюзий нет, они все материалисты-марксисты. Дай мяса парторгу, секретарю, и все тут!

Нагибин боялся как огня разговоров о литературе, о редакциях, просьб помочь молодым писателям.

— Бурьян прорастет сам, — сказал он мне однажды на охоте. — Хороший сорт картофеля пробьется даже через глину и будет еще вкусней от земляных страданий, мучительных усилий. Кривое дерево дает самые вкусные яблоки…

Охота была важна ему как некий уход от надоевшей ему действительности в параллельный мир, в мир смещения меридианов духа. Ему очень важны были качество и объемность, цветистость удаления от писательского кабинетного стола. Ему нужно было уйти в иной мир, мир дикой природы, неказистых егерей, молчаливых мужиков. Индивидуалист, барин, как назвал его Виктор Кобенко, Нагибин не скрывал свой выращенный в дачных условиях аристократизм и открыто критиковал писательское начальство. И вдруг, как приступ ностальгии, как припадок тоски, как жажда очищения, в нем вспыхивало желание «окунуться в природу», «уйти в народ», как выразился он в тот день.

У Юрия Марковича было три ружья. Он гордился ими и держал в дорогом шкафу на замке. Обычно он ездил на уток с двустволкой марки «Грейфильд» двенадцатого калибра. Иногда прихватывал бельгийку марки «Пипер Байярд». Правый ствол «Байярда» был по качеству сверловки «полный цилиндр» — проще говоря, форма идеальной трубы, то есть без сужения в конце ствола для кучности и дальности боя. Это сужение у ружейников называется «чок», «получок». «Чок» создает легкое торможение газов, подпор, что повышает давление и кучность боя. Нагибин обожал говорить о таких тонкостях и особых статьях ружей, часто хлопал ладонью по дульному срезу и показывал мне четкий розовый отпечаток на ладони.

— «Чок» и «получок», — говорил он с наслаждением.

Четкость рисунка отпечатка на руке была практической приметой оружейников. У дешевых советских ружей отпечаток на ладони от дульного среза был не красный, не четкий, а чуть розоватый и с белесой окаемкой. Ружье марки «Пипер Байярд» было с очень резким боем. Для охоты на птицу я не встречал лучшего ружья. Легкое, изящное, оно само просилось к плечу. Его удивительная красота сочеталась со смертоносной и поэтической силой. Красивое ружье не убивает, а «поражает цель». Вот как звучит поэзия настоящего оружия. Красота меняет восприятие мира стрелком. Красота ружья искупала все охотничьи грехи. Вот почему так тщательно западные мастера девятнадцатого века украшали ружья, делали позолоту, инкрустацию, резьбу, чеканку.

— Красоте простительно все! — сказал мне однажды член нашего охотничьего коллектива Георгий Бакланов, стрелок «праховый», с мелкой дрожью в руке, но с жадностью в глазах на охоте.

Я угадывал человека по манере носить ружье, по тому, как он относился к птице, к зверю, к егерям, как выцеливал дичь, какие ронял после выстрела фразы. На охоте, на болоте, в поле, в лесу, в человеке приоткрывалась его сущность. Проговаривалось сокрытое, тайное. Человек приоткрывался в обрывках фраз. Природа срывает маски с человека на охоте. Любому егерю видно, кто есть кто! Я был нужен Нагибину как Дерсу Узала. Я был не просто проводник в лесу, на болоте, в поле, я устраивал охоту, я знал места, исколесил множество дорог на своем «жигуленке», исходил тысячи километров по лесам, знал егерей. Охота исцеляла меня. Я не знал тогда, что со временем многие коммерческие фирмы на обслуге будут зарабатывать громадные деньги. Меня приглашали как стрелка в Костромскую область егеря на промысловый отстрел зверя, я не платил ничего, но и мне не платили, все держалось на энтузиазме, на любви к природе, на уважении к охоте. Нагибина я брал на охоту для компании. Я изучал его. Как дичь. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне пробиться. Я был бурьяном. Но мне было интересно понять, кто же он на самом деле, чем жив уставший от жизни писатель, может ли он остановить свой бег, если почувствовал фальшь.

Я стрелял выработанным жизнью и практикой методом, никогда не стрелял, как говорят охотники, внаброс, не ловил на мушку голову зверя или птицы, не бросал ружье вперед с упреждением, я просто вел стволы, как бы догоняя цель, как бы провожая ее с едва заметным опережением и посылая привет. Я пропускал корпус птицы или зверя слева от стволов, а потом вел ружье, обгонял голову, клюв и стрелял, не останавливая поводки, я жил в движении полета или пробежки зверя, я сливался с ритмом перемещения дичи. Важно было слиться с динамикой существа, как с убегающей от стрелка душой, и не останавливаться. Стрелял я всегда без тени жадности, не торопя желание, без уверенности, что убью, а как бы с легким сожалением о выстреле, с легким сознанием греха. Во мне в минуту выстрела не звучало желания. И это было важно. Важно было научиться не горячить свою кровь понапрасну, не перегревать нервы, не возбуждать глаз. Ведь глаз всегда жаден. Особенно на дичь. Он готов проглотить взором весь мир. «Заглядущий» — очень верное слово в русской глубинке. «Заглядущие» люди и едят с жадностью, не только у костра, так что охотника можно вычислить у костра «у котелка». Большинство стрелков стреляет «с желанием» убить, охотник как бы мысленно говорит себе: «Ну, все, уж этот гусь мой…» А глаз подводит. Подводит именно желание: «вот оно, мое!» И гусь вдруг улетает. Желание останавливает ружье в момент нажатия спуска. Нажатие спуска — это как бы команда. А секрет в том, что ее не должно быть, цель надо просто провожать и чуть нажать на спуск, как бы нечаянно. Нагибин не мог остудить «глаз». Он всегда стрелял «с желанием». А желание опережает цель. Такой уж у него характер. Я знал лишь одного писателя, который стрелял с полнейшим спокойствием, почти с грустью… Но о нем позже. Тайну стрельбы, искусство «холодного глаза» я не стал рассказывать Нагибину, я не смел его учить: он был страшно самолюбив и обидчив. Он стрелял странно, кидал стволы вперед, накрывал птицу. Она исчезала из поля зрения. Я не давал ему советов, я знал, что все мои охотничьи истории он записывает.

Когда Юрий Маркович был моложе, легче на подъем, напористее, жаднее до охоты, он звонил нужным людям, и ему устраивали охоту на глухаря, тетеревов, уток. В его домашнем альбоме было много снимков со сценами на охоте. Он любил фотографироваться во время вояжей. Он знал, что со временем эти снимки обогатят его домашний архив, дадут возможность мысленно вернуться к прожитому счастливому дню, «позолотить сердце», подпитаться от ауры ностальгии. Были фотографии в его альбоме, где Юрий Нагибин стоял в позе короля Фридриха III — чуть отставив вправо полноватую, крепкую ногу, походившую на приклад фузеи восемнадцатого века; другая его нога оставалась величественно прямой, как колонна, и напоминала сильную, мощную девушку, было в ней нечто женственно полноватое, дородное, эдакая дамская стать придворной дамы, уверенной в себе. Он стоял вольготно, расслабленно на опушке леса у своей «Победы» с матерым глухарем на тороках, опираясь на эти очень разные ноги. «Фридрих и дама, — думал я, — чем не пара?» А вот снимок, где он стоит у той же «Победы» с вязкой тетеревов и улыбается лениво, вальяжно, чуть играя перед объективом. Вот Юрий Нагибин на снимке посреди опушки леса, рядом лежат у березы два гончака, высунув языки, косятся преданно и заискивающе в его сторону, а у Юрия Марковича в каждой руке по русаку.