Поражение? Кто сказал — поражение? У мудрецов, знающих секреты жизни, никогда не бывает поражений. У них бывают только «случаи». Цинь Хао был именно таким «мудрецом».

Авария? Что такое авария? То была вспышка взрыва «духовной ядерной бомбы»! «Великая победа» героической идеи! История делается людьми. Весь вопрос в том, есть ли у тебя размах и зоркость.

Еще не просохла свежевырытая земля на могилах погибших, еще кровоточили раны тех, кому посчастливилось остаться в живых, возбужденный ум еще не освободился от ужаса, скорби, отчаяния, а Луншаньская стройка в течение одной ночи превратилась в «колыбель героев». В дивизии была запущена вся пропагандистская машина, пущены в ход все агитационные средства, развернулась «объемная» пропагандистская атака. Ее разработал и лично ею дирижировал Цинь Хао. Литературно-художественная программа, воспевающая героев Луншаня, диафильмы, славящие великие деяния героев, специальная автомашина-выставка, заполненная вещами погибших героев, демонстрировались по всей дивизии сверху донизу. Специальный мобильный лекторский отряд численностью в тридцать человек, возглавляемый Цинь Хао, разъезжая с докладами о деяниях героев повсюду, начиная от дивизии и до армии, от армии и до военного округа, от воинских частей и до окрестных городов и сел, развернул неотразимое пропагандистское наступление. Особо важное значение Цинь Хао придавал пропаганде через прессу и радио. Он не только собрал вместе всех писак дивизии, но и пригласил отовсюду корреспондентов. В газетах и журналах печаталось великое множество материалов во всех мыслимых жанрах — сообщения, корреспонденции, подборки рассказов, очерки, повествования в картинках. Радиостанции разносили сообщения о подвиге героев по всем городам и весям.

На первых полосах газет на самом видном месте появился набранный крупным жирным шрифтом аншлаг: «Гимн преданности звучит в горах Луншань». Эта крупномасштабная корреспонденция была призвана воздвигнуть величественный монумент героям Луншаня, включая погибших ранее Ван Шичжуна и Сунь Дачжуана. Поскольку речь шла о «коллективе героев», никто не мог быть пропущен, будь то живой или погибший, каждому был уготован «ярлык героя»:

Инь Сюйшэн — образцовый политрук, высоко держащий политический маяк.

Пэн Шукуй — упорный вол, без устали везущий повозку революции.

Усач — правофланговый, «не боявшийся трудностей, не боявшийся смерти».

Чэнь Юй — образец единения с рабочими, крестьянами и солдатами.

Цзюйцзюй — красная смена крестьян-бедняков и низших слоев середняков.

Лю Циньцинь — представительница нового поколения, решительно порвавшая с реакционной семьей.

Но рассказать о подвиге героев и ничего не сказать об опыте воспитания героев — это все равно что собрать урожай и не оставить ничего на семена. Тогда невозможно будет показать, как «из одного цветка выращивают тысячи и тысячи цветков», а тем более — отразить усердие и труды садовника. И газеты запестрели инспирированными Цинь Хао статьями, посвященными вопросам осмысления опыта. В них рассматривались отдельные эпизоды, высвечивающие процесс рождения героев, исследовался путь каждого из них.

Была напечатана статья под заголовком «„Ударное отделение“ путем ударного изучения трудов Мао Цзэдуна явило пример массового героизма; „первая рота форсирования реки“, продолжая революционные традиции, взяла идейный рубеж». В статье рассказывалось о том, как Цинь Хао воспитал коллектив героев, делалось широкое обобщение и искусное изложение этого опыта:

Пропагандистская волна распространилась на весь полуостров, на всю провинцию, на весь военный округ, продолжая расти дальше — по всей армии, по всей стране.

От свежевырытой земли на девятнадцати могилах на обрыве Лунтоу, освещенных лучами яркого солнца, поднимался пар. Казалось, будто тела покойных излучают тепло. Каменные надгробия, только что установленные на могилах, еще не успели покрыться мирской пылью. Своей свежестью и новизной они напоминали о том, что случившееся здесь — это не отдаленное прошлое, не глубокая древность. На седьмой день после похорон более ста жителей деревни Лунвэйцунь — мужчины и женщины, старые и малые — по старинному народному обычаю пришли поклониться могилам героев. Все несли по чашке чумизовой каши, кувшину чумизового отвара и совершали у каждой могилы ритуал проводов. Они не нашли могилы комбата Го. Подойдя к последнему захоронению, люди не увидели на гладком каменном надгробии ни имени, ни надписи.

— Это, наверное, и есть могила комбата, — сказал Сорванец.

Все сразу это поняли и стали в кружок вокруг могилы. Именно это была могила Го Цзиньтая. И хотя его похоронили вместе с восемнадцатью героями, однако в ряды героев не включили. Человек умер, и всем счетам с ним подведена черта. Цинь Хао еще проявил широту натуры, выделив ему клочок земли для могилы. Правда, лежала в ней только его фуражка, тело же было погребено в толще горы, и извлечь его оттуда не было никакой возможности, даже если бы три полка солдат работали для этого в течение полугода.

Жители деревни поставили перед безымянной могилой чашки с желтой чумизовой кашей.

Характер человека, его авторитет невозможно созидать никакими принудительными мерами. И никакими принудительными мерами невозможно их разрушить. Мемориальная надпись, которой не было на этом надгробии, давно уже глубоко отпечаталась в сердце каждого жителя деревни. Все они разом опустились перед могилой на колени, их скорбный плач слился в общем рыдании. В памятный для них год комбат спас сорок семей деревни от голодной смерти, раздав им по горстке чумизы. Сейчас они по древнему обычаю принесли ему кашу и отвар из той же чумизы, чтобы проводить его в последний путь. Под всеобщее рыдание старик Футан трясущимися руками почтительно поставил и зажег перед надгробием три курительные свечи.

Чэнь Юй лежал в госпитале уже двадцать дней. Из-за сильного сотрясения мозга все эти дни он был в полузабытьи, словно во сне. Но что это был за сон! Страшный? Нелепый? Прекрасный? Кошмарный? Сладостный? Горестный? Все было смутно, запутанно, причудливо. Его ранение считалось легким, лишь на голове в двух местах было наложено семнадцать швов. У Пэн Шукуя, лежавшего в той же палате, был перелом двух ребер. У Цзюйцзюй был множественный перелом левой руки, которую пришлось ампутировать. Инь Сюйшэн при падении сломал ногу, и она все еще была в гипсе.

Чэнь Юй позже всех пришел в сознание. Когда оно вернулось, когда он обрел способность нормально мыслить и осознал, что все, что бередило его душу, как страшный кошмар, все это стало необратимым фактом, невозвратным прошлым, его молодое сердце окаменело. За какие-то мгновения он постарел на сто лет. «Все то же вокруг, но люди не те, и жизнь другая кругом». Эти печальные, грустные строки из древнего стихотворения он с горечью повторял в душе много раз, и каждый раз слезы застилали глаза, капая на белоснежную подушку. Грезы юности исчезли навсегда. Им уже нет возврата. И вместе с тем все, что было в них, вставало сейчас перед глазами.

Штрек. Больно отдающийся в ушах стук отбойных молотков. Времянка. Надоевшие до смерти шутки и смех. Все это и многое другое теперь стало далеким. И только мелодичная, сладостная песня, сопровождаемая журчанием текущего между камней ручья, неизбывно лилась, звучала в его душе.

Циньцинь не вдруг вошла в его сердце. Отношения ученика и учителя позволяли ему часто бывать в их доме. Так они познакомились, наивный еще студент художественного училища и застенчивая девчонка. Они сдружились по-детски. Служба в армии, форма зеленого цвета знаменуют собой мужественность и смелость, делают человека зрелым в его собственных глазах. И он твердо уверовал, что он уже зрелый человек, настоящий солдат, она же пока еще девчонка. Во всяком случае, по сравнению с ним пока еще девчонка, хотя она моложе его всего на год с небольшим и от ее округлых форм уже веет обаянием девического расцвета. Он не обращал на нее слишком большого внимания. Однако временами ему хотелось по-братски помочь ей, защитить ее. У него не было младшей сестренки, а ему так хотелось, чтобы была. И пусть он рисовал ее себе только в воображении, только в мечтах, все равно это приносило какое-то безотчетное счастье, какую-то необъяснимую удовлетворенность. В походах, во время гастролей агитотряда, когда он перекладывал на свои плечи ее вещмешок, довольная улыбка девушки как бы сообщала не без зависти смотревшим на это подругам: я счастлива! Он тоже чувствовал себя счастливым. Она была чародейкой сцены — умение вести конферанс, декламировать стихи, петь и танцевать неизменно обеспечивали ей большой успех у публики. И это непостижимым образом трогало, пьянило его. Он не мог бы объяснить, почему к каждому ее выступлению он припасал новенькую махровую салфетку, чтобы она могла после выступления отереть пот, и затем бережно хранил эту салфетку, как хранят письмо или памятную вещицу любимого человека. Он говорил себе, что все это объясняется его братской заботой о ней. Между тем ее прелестное лицо теперь каждый раз краснело, когда она принимала от него эти знаки внимания. Мужское понимание чести, братский долг, святость дружбы не позволяли ему признать — да он и не хотел признавать, — что это любовь.