— Дачжуан, ты вчера вечером, несмотря на болезнь, снова отличился — разгрузил машину с мрамором. Молодец! Я написал новые частушки, призываю всю роту следовать твоему примеру! — Он повернулся к Лю Циньцинь. — Циньцинь, исполни их!
Циньцинь взяла в руки бамбуковые кастаньеты и под их сопровождение стала декламировать:
Стук бамбуковых кастаньет славит революционных бойцов.
Сунь Дачжуан — самый достойный из образцов.
Готов идти он в огонь и в воду, больной, с температурой, в любую непогоду.
Болезнь его не сломит, он превозмог недуг
И молоток отбойный не выпустит из рук.
Тяжелый мрамор грузит он, хвори все презрев,
Он смерти не боится. И этот мой напев
О смелом его сердце, о доблестном труде
Пою навстречу солнцу я радостно везде.
Циньцинь кончила декламировать, и на лице Инь Сюйшэна отразилось нескрываемое удовлетворение.
— Дачжуан, лечись как следует. И готовься морально — к тебе придет секретарь Ян из штаба дивизии писать о тебе заметку в газету. А у меня дела, я пошел.
В палате остались только Сунь Дачжуан и Лю Циньцинь. Напрягая последние силы, Сунь Дачжуан с трудом сел в кровати. Он считал, что лежать в присутствии такой девушки, как Лю Циньцинь, немного не того… Циньцинь налила в чашку воды, взяла лекарство и подала все Сунь Дачжуану:
— Прими лекарство, Дачжуан.
Дачжуан посмотрел благодарным взглядом на Циньцинь, положил в рот лекарство и запил глотком воды. Циньцинь приложила руку ко лбу Дачжуана и вскрикнула: «Ой-ой-ой! Какой горячий! Скорее ложись!» Легкими движениями она помогла ему улечься в постель, затем вынула из сумки арбуз, который по ее наказу купили вчера внизу, в долине. Разрезав арбуз пополам, она уселась на край кровати и, набрав ложечкой мякоти, поднесла ко рту Дачжуана.
— Поешь немного, арбуз снимает жар.
Голос ее был такой нежный, такой теплый, такой приятный!
Вот уже несколько дней Циньцинь постоянно ухаживала за ним — подавала воду, лекарство, готовила пищу по особому рациону. Дачжуан прикрыл веки, почувствовав, как слезы навертываются у него на глаза. В этих захолустных горах он, с детства лишившийся родителей, вновь ощутил сердцем материнскую ласку, человеческую теплоту. Две слезинки скатились по его лицу. Циньцинь вытерла их платком. Чисто женская чуткость подсказала ей, что испытывал сейчас этот рано осиротевший парень.
— Дачжуан, слушайся меня, съешь еще немного, — говорила она, подавая ему с ложечки кусочки арбуза. Увидев на полу листок с изображением бамбукового медведя, она тут же подняла его и, улыбаясь, сказала:
— Ой какой смешной!
— Это Чэнь Юй для меня нарисовал, — открыв глаза, сказал, слабо улыбнувшись, Дачжуан.
Покормив его, Циньцинь строго-настрого наказала ему, чтобы он как следует отдыхал, и лишь после этого покинула времянку.
Подкрепившись арбузом, Сунь Дачжуан почувствовал себя много лучше. Он не мог лежать — ему было стыдно перед людьми. Ведь всю роту призвали брать с него пример. Сев в кровати, он достал блокнот для записей по изучению трудов Мао Цзэдуна. Политрук в беседах с ним не раз говорил, что он должен изучать произведения Мао Цзэдуна в ударном темпе. Упорно изучать, упорно вдумываться. Низкий уровень образования не помеха, нужно каждый день записывать, что ты вынес, понял из того, что прочитал. Он взял ручку и стал выводить в блокноте кривые, корявые каракули.
— Разгружать машину! — крикнул, заглянув во времянку, шофер, тот самый, что вчера привозил мраморные плиты. Он, видимо, считал Сунь Дачжуана свободной рабочей силой.
Сунь Дачжуан отложил блокнот и встал с кровати. Ноги у него были как деревянные — совсем не гнулись, ощущение было такое, что он ступает как по вате. Его немного шатало. Задержавшись на минуту, он усилием воли заставил себя собраться и, пошатываясь, вышел из времянки.
Над вершинами гор висел серп луны, все было в неясном, смутном свете. Ярко светила лишь стоваттная лампа над входом в сделанный из циновок склад-времянку. Машина привезла мешки с цементом. Шофер, стоя в кузове, взвалил на Сунь Дачжуана пятидесятикилограммовый мешок. Ноги его обмякли, и он едва не упал. В доброе время ему взваливали на плечи два таких мешка, и он нес их без видимых усилий. Но сейчас и этот груз давил как гора, и он не в силах был перевести дух. С опаской ступая, он шаг за шагом двинулся вперед. Сразу же нижнее белье взмокло от пота. Однако он, стиснув зубы, терпел… Один мешок, другой, третий… Он перенес уже более десяти мешков. Плечи онемели, шея окостенела. Пот лил с него градом, попадал на губы, во рту было солоно. Он хотел отереть лицо, но не мог поднять руки. Когда очередной мешок лег на его плечи, он уже не почувствовал, на какую часть его тела давит груз. Он двигался в полубессознательном состоянии и ощущал, как горит у него в ушах, в носу, во рту, в глазах, а в груди сильное жжение горячей струей поднимается к горлу. Небо вертелось, земля кружилась, яркая лампа над входом в склад рассыпалась в его глазах тысячей искр, которые плясали и прыгали, не переставая…
Он так и не вошел в склад. Изо рта у него хлынула кровь, и он во весь рост грохнулся на землю… На обрыве Лунтоу появилась вторая могила.
«Лучше умереть, сделав шаг вперед ради общественного, чем остаться в живых, сделав полшага назад ради личного». Мысль дать такой заголовок осенила секретаря Яна после того, как он побывал на месте гибели Сунь Дачжуана. Когда он с этим заголовком пришел на доклад к Цинь Хао, тот некоторое время ходил по кабинету, а затем с важным видом сказал:
— Здесь нужно заменить только одно слово: вместо слова «общественный» употребить слово «преданность» — «Лучше умереть, сделав шаг вперед из преданности, чем…» и так далее.
Вот уж воистину, одно слово — тысяча золотых!
Сообщение сразу же было опубликовано в газете. Оно прибавило блеску славе первой роты. Однако никого из бойцов роты оно не обрадовало и не воодушевило. Напротив, всех их охватила невыразимая обида, скорбь, гнев. Согласно заключению врачей, Сунь Дачжуан умер от воспаления легких, вызванного высокой температурой. Бойцы же про себя считали, что он умер от чрезмерного физического перенапряжения.
В тот день, во время короткой пересменки, бойцы ударного отделения пришли в госпиталь, чтобы проститься с Сунь Дачжуаном. У них, убитых горем, уже не было слез, чтобы оплакать душу умершего. Всех занимала мысль, что Дачжуан, как и остальные, уже год не был в бане, надо бы обмыть тело перед тем, как обряжать его в последний путь. Все нижнее белье Дачжуана было в цементной пыли. Смоченный потом, цемент схватился, и белье так крепко приклеилось к телу, что снять его уже не было никакой возможности. Пальцы Пэн Шукуя, попытавшегося это сделать, свело от непомерных усилий судорогой. И этот самый старший и самый уважаемый в отделении человек первым не выдержал и зарыдал, уронив голову на тело Дачжуана. Заплакали и все остальные. Они плакали сейчас не из скорби по Дачжуану, а потому, что не могли снять с него белье, обмыть тело, одеть его в чистое. И он, пришедший в их часть осиротевшим мальчонкой, теперь должен вот так уйти от них. А они — командир отделения, его товарищи по оружию — не могут исполнить свой долг до конца!
Поплакав, они обрядили Сунь Дачжуана в совершенно новую военную форму, прикрыв ею оскорблявшее глаз «бетонное белье». Постояв немного, бойцы подняли его тело и уложили на каталку. На снежно-белой простыне в ярко-зеленой форме лежал человек, которому было только двадцать лет. Глаза его были чуть приоткрыты, как будто он еще ждал чего-то… Подошли врачи, медсестры и, подталкивая каталку, повезли Сунь Дачжуана в загробный мир. В памяти Пэн Шукуя, смотревшего вслед удалявшейся каталке, вновь всплыли тот домишко, который снесли, когда Дачжуан вступил в армию, чтобы купить огромного, девятикилограммового сазана для подношения начальнику вооруженных формирований коммуны…
