— Взять можно, но… — Лао Вэй смотрел на парня, не зная, что делать. Тот был одет так, как одеваются на северо-востоке, а говорил на шанхайском диалекте, что он смыслит в гармонии, в контрапунктах, в фа мажоре, в ре миноре?

— Что — но?.. — Парень схватил Лао Вэя за руку, в голосе его была мольба.

— Если ты уволишься, пропадут восемь лет стажа, ну переведешься ты сюда, к нам, в производственную бригаду, а вдруг не окажется штатной единицы и ты останешься и без пайка, и без зарплаты?

— Я не боюсь. Я хочу работать в ансамбле! — решительно заявил парень. Никакие уговоры на него не действовали.

Помощник Лао Вэя, стоявший рядом, смотрел на парня с недоверием и вдруг спросил:

— А почему бы тебе не попытать счастья и не держать экзамены в хэйлунцзянский ансамбль? В одной провинции перевестись на другое место работы ничего не стоит. И стаж сохранишь, и сложностей с оформлением не будет.

— Совхоз меня не отпустит. — Взгляд парня угас.

— Почему? — в один голос спросили Лао Вэй и Лао Сун.

— Потому что мне не по душе сельхозработы…

— Шанхайцы боятся трудностей.

— Ерунда! — вскричал парень. — Трудностей я не боюсь, а вот сельхозработы действительно не люблю. Не люблю обрабатывать землю, не люблю, и все! Мечтаю заняться музыкой, разве это запрещено? Почему? Потому только, что я выпускник шестьдесят восьмого года и обречен быть крестьянином? Если бы не «культурная революция»… — Парень спохватился, что наговорил лишнего, и замолчал — разговоры такого рода даже в семьдесят шестом году были небезопасны.

— Ну а если бы не «великая культурная революция», чем бы ты занялся? — очень мягко, ободряюще задал вопрос помощник Лао Вэя; Лао Вэй тоже дружелюбно смотрел на парня, приглашая продолжить.

— В шестьдесят шестом я сдал экзамены на дирижерский факультет шанхайской консерватории, а потом все пошло прахом.

Наступило молчание. Первым заговорил Лао Сун:

— Его можно перепрописать у меня на родине, в Шитуне, в доме дядюшки.

Лао Вэй кивнул. Парень, который стоял понурившись, поднял голову, и глаза его изумленно и радостно сверкнули за стеклами очков. Он сорвал с головы шапку и дрогнувшим голосом заявил:

— Я буду очень стараться. У меня есть кое-какие соображения, я уже поделился ими с оркестрантами. Нам нужны еще два скрипача, один тромбон и один фагот.

О господи! Неизвестно, удастся ли выбить для него единицу, а он уже предлагает увеличить количество музыкантов! Какой-то сумасшедший!..

Лао Вэй, вспоминая это, устало откинулся на спинку стула, улыбнулся… Сяо Тан дирижировал вдохновенно, движения его были выразительными и точными, но скрипки звучали сухо, безжизненно. Лао Вэй вспомнил, как в прошлый раз кто-то в шутку сказал Сяо Тану: «Ты хоть плачь, им все равно».

Чтобы этот злосчастный оркестр звучал, Сяо Тан буквально лез вон из кожи, а его прозвали «дьяволом». Он то и дело ссорился с музыкантами. И все из любви к музыке. Люди спят, а он включает магнитофон на полную мощность, считает, что музыка оказывает на спящего благотворное влияние и развивает музыкальные способности. Лао Вэю очень хочется испытать это на себе, но стоит ему услышать симфоническую музыку, как у него тотчас начинается головная боль. Сяо Тан не отпускает музыкантов на свидания с подружками, проводит занятия и учит слушать музыку. Что такое девицы в сравнении с музыкой? Товарищи злятся, говорят: «У тебя нет подружки, вот ты и не понимаешь нас!» А он твердит, что подружка у него есть, — может быть, для того, чтобы доказать свою правоту? Во всяком случае, с девушкой его никто ни разу не видел и писем, написанных женским почерком, он не получал.

И все же его работа с музыкантами увенчалась успехом — в том году оркестр получил премию. Но все это было давно. А потом стали уходить музыканты, и оркестр в нынешнем его составе может занять только последнее место. Но Сяо Тан не падал духом и по-прежнему работал самоотверженно. Оркестранты его боялись, недолюбливали, называли «дьяволом», хотели, чтобы он убрался восвояси. Как-то он попытался это сделать, сразу после разгрома «банды четырех», когда молодые люди, занимавшиеся интеллектуальным трудом, хлынули в города.

В ту пору его младший брат, служивший в армии, получил повышение. И отец понял, что теперь младший сын не скоро вернется домой. Других детей в семье не было, и Сяо Тан получил возможность возвратиться в Шанхай. Поезд уходил в два часа ночи, и оркестр в полном составе пришел на вокзал проводить Сяо Тана. Хоть и недолюбливали его, ссорились, но ведь столько лет проработали вместе, за это время, как говорится, и камень мог расплавиться. Да и вообще Сяо Тан был неплохим парнем, только уж чересчур усердствовал. Все пользовались переписанными им нотами, либретто, привезенными из Шанхая. Посадят ему пятно на одежду, вытолкнут из очереди за едой, положат в постель лягушку — он не обижается. Уж лучше бы они не брали его ноты. Когда поезд тронулся, у всех защекотало в носу. Но дней через десять Сяо Тан вернулся. И все, ворча: «От него не избавишься», кинулись навстречу.

— Как дела?

— Я не захотел оставаться в Шанхае.

— Почему? — Все были изумлены.

Торопливо распаковав багаж, он достал сладости «Харбин» и принялся угощать товарищей.

— Сейчас не то что в шанхайский ансамбль, в районный дом культуры невозможно устроиться. Даже для выпускников Института искусств нет работы. Что мне там делать?

— Стал бы рабочим, и все.

— Рабочим? — Он даже раскрыл рот от удивления, потрогал очки.

— Я согласился бы чистить клозеты, лишь бы жить в Шанхае, — решительно заявил Юй Сяоли.

— А я не желаю, — не менее решительно ответил Сяо Тан.

Все так и застыли со сладостями во рту, уставившись друг на друга.

— А правда, что в гостинице «Международная» двадцать четыре этажа? — как-то некстати спросил Лю Цюнь, никогда не бывавший в Шанхае. Шанхай для него был другим миром, раем, даже лица шанхайцев, казалось ему, белее, благороднее. На долю многих не выпало счастья хоть разок побывать в Шанхае, а этот «дьявол» не желает там жить. Он, видите ли, не хочет работать, вся жизнь его — в музыке, ему лишь бы быть дирижером, пусть даже самого захудалого оркестра, такого, как наш…

Лао Вэй, сощурив глаза, посмотрел на паренька у дирижерского пульта. Свет падал на его худое лицо, и оно казалось еще бледнее; он что-то сказал контрабасисту, бурно жестикулируя, — тот упрямо отвел глаза. Эх, если бы не «культурная революция», Сяо Тан выступал бы сейчас в лучших концертных залах, дирижируя первоклассным оркестром. Возможно, даже уехал бы за границу… Ему бы учиться в консерватории, но теперь уже поздно, ему за тридцать…

— Товарищ Вэй! Я был в консерватории, послушал, как сдают экзамены, — сказал он как-то вскоре после возвращения из Шанхая, когда они прогуливались утром с Лао Вэем по берегу реки Шахэ. — Абитуриенты — молоды, дело свое знают прекрасно, сдают блестяще, преподаватели все время одобрительно кивают головой! Я не смог бы так сдать — отстал.

Лао Вэй молчал, глядя на Шахэ, уносившую свои воды вдаль.

— Товарищ Вэй, вы бывали в Шанхае?

Лао Вэй отрицательно покачал головой.

— Консерватория находится на улице Фэньянлу, очень тихой. Там же Институт живописи и Институт искусств. Чуть дальше — расположенный треугольником сад, где когда-то стоял бронзовый бюст Пушкина — его сломали.

— Об этом я слышал, — сказал Лао Вэй.

— Товарищ Вэй! Придется мне, видимо, навсегда остаться в этом ансамбле, — помолчав, произнес Сяо Тан. — Уехать отсюда — значит расстаться с музыкой, а это невозможно. Вы понимаете меня?

Лао Вэй закивал в ответ.

— Но ведь это не музыка, какофония, рассчитанная на дурной вкус, — вдруг хмыкнув, сердито заявил парень.

Лао Вэй промолчал. Что мог он сказать? Парень был прав. Лао Вэй ни разу не мог досмотреть до конца эту их «Бегонию». В Новый год по лунному календарю предполагались выступления ансамбля в воинских частях, но районный комитет, посмотрев программу, отменил их. И неудивительно. Разве можно показывать такую пошлятину бойцам? В пьесе от офицера сбегает жена.