Вечером я отправился к дому Сяо Гэда. Тот неподвижно сидел на низеньком табурете; он перевел взгляд в мою сторону. Глаза у него были пустые, жизнь ушла из них, взор стал мутный. Мне было невесело, вид Сяо мне совсем не нравился. За эти четыре дня волосы у Сяо Гэда здорово отросли; какого-то неопределенно-серого цвета, они топорщились на голове, на лице залегли морщины — ближе ко лбу и к ушам их сеть была гуще. Верхняя губа запала, нижняя отвисла. Кожа на шее висела складками. Он исхудал, сила, казалось, уходила из его тела. Сяо Гэда медленно опустил взор и опять молчал. Я присел на край лежанки: «Сяо, старина…» Оглянувшись, я увидел стоящих у дверей Шестого Коготка и его мать. Я поманил мальчишку к себе, и он, не спуская глаз с отца, тихо подошел и стал рядом со мной. Он слегка привалился ко мне и все смотрел на отца.

Сяо Гэда неподвижно сидел, потом медленно задвигался и, осторожно повернувшись, открыл чемодан. Из лежавшего в чемодане барахла он вытащил порванную тетрадку и стал внимательнейшим образом ее изучать. Издалека я мог разобрать только, что там какая-то цифирь. Увидев, что Сяо Гэда достал эту тетрадку, мать Шестого Коготка медленно вышла за порог повесив голову. Я посидел еще малость, но, видя, что Сяо ни на что не реагирует, побрел потихоньку к общежитию.

Наконец противопожарные полосы были готовы. Бригадир объявил, что начинается пал, и велел всем следить в оба за своими домами — как бы пожар с горы не перекинулся в распадок.

Когда солнце уже почти завалилось за гору, все вышли и встали у своих порогов. Бригадир и несколько старых мастеровых с зажженными факелами в руках метались у подножия горы, поджигая участки через каждые три-четыре метра. Не прошло и четверти часа, как подошва горы опоясалась сплошной линией огня, начал распространяться сухой треск. Вдруг поднялся ветер. Повернув голову, я увидел, что солнце уже зашло в расселину между горами, так что его присутствие обозначал лишь светлый окоем неба. С порывом ветра охвативший подножие горы огонь занялся дружнее и быстро побежал вверх по склонам. И чем ярче разгорался огонь у подножия горы, тем темнее казалась вершина. Деревья лежали безучастные, представив людям заботу об их судьбе.

Огонь разгорался все сильнее, началось страшное гудение и треск, горячий воздух устремился вверх, гора задрожала. Дым стал отделяться от пламени, искры летели вслед ему, поднимаясь на десятки метров ввысь, кружась в беспорядочном танце. Бригадир со своими людьми обежал гору кругом и, вернувшись на эту сторону, стоял запыхавшись, следя за пожаром. Огонь еще вырос, теперь он гремел, земля пучилась, солома на крышах тревожно шуршала. Неожиданно раздался громовой удар и вслед за ним шипение и свист — языки пламени слились, потом вновь распались; все увидели, как объятое огнем дерево взлетело в воздух, зависло, рассыпая снопы искр, несколько раз перевернулось в воздухе и вновь полетело вниз, разбрасывая вокруг горящие факелы ветвей: крупные падали вниз, мелкие взмывали вверх на сотни метров и там еще долго парили; затем начиналось их медленное скольжение вниз. Кольцо огня уже приближалось к вершине горы: опоясанная огненным шнуром длиной метров в триста-четыреста верхушка была освещена заревом. Вдруг душа у меня дрогнула, и, оглянувшись, я посмотрел в сторону дома Сяо Гэда — издалека было видно, как вся его семья на корточках сидит перед входом. Поразмыслив, я направился к ним. В поселке в этот момент было уже светло как днем от красных отсветов на земле, казалось, будто люди ступают по раскаленным углям. Я медленно приближался к дому Сяо, но никто не обращал на меня внимания — все в неподвижности взирали на гору. Я остановился и, задрав голову, глянул на небо: оно стало багрово-красным, искры носились в вышине, как метеориты.

Вдруг резко вскрикнул Шестой Коготь: «А! Кабарга! Кабарга!» Я быстро перевел взгляд туда, где гудел огонь, и на освещенной как днем вершине горы схватил взглядом метавшуюся там маленькую кабаргу — она стрелой летала во все стороны, время от времени подпрыгивала, описывая в воздухе дугу, потом вновь опускалась на землю и снова металась как стрела. Люди в поселке тоже заметили кабаргу, раздались крики — они словно понеслись вверх вместе с потоками горячего воздуха. Огонь вот-вот должен был охватить вершину горы, и маленькая кабарга замерла неподвижно, потом медленно согнула передние ноги и потянулась шеей к земле. Дыхание у меня перехватило, люди следили за зверьком, но это были последние мгновения, потому что бедное существо вдруг вытянулось всем телом в струну, потом медленно выпрямило передние ноги, уперлось в землю задними и, не дожидаясь, пока зрители успеют что-либо осознать, стрелой ринулось прямо в костер, взметнув сноп искр, там высоко подпрыгнуло и, валясь на бок, рухнуло в пламя, теперь уже навсегда. В ту же минуту языки огня, подступавшие к вершине с двух сторон, сомкнулись и рванулись на сотни метров вверх одним столбом. Все задрали головы. Гигантский язык пламени лизнул багровое небо с исподу, и только тут я осознал, что никогда в жизни не понимал, что такое огонь, не был свидетелем конца, тем более — начала новой космической эры.

Теперь вся гора бушевала — десятки тысяч деревьев, охваченных пламенем, отрывались от поверхности земли и поднимались в воздух. Казалось, они и в самом деле готовы отправиться в полет; но они все же медленно спускались на землю, сталкивались в воздухе, разламывались и оттого взлетали еще выше, вверх, чтобы вновь поплыть вниз, потом вверх, вверх, вверх… Теперь жар обступал поселок с четырех сторон, волосы у меня на голове вдруг поднялись дыбом, но я не смел прикоснуться к ним рукой и пригладить — мне казалось, что они стали хрупкими и сломаются от прикосновения, разлетятся в воздухе… Вся гора была как ожоговая рана, и эта сплошная рана кричала — мироздание потрясалось.

Вдруг среди оглушающего гуда и стона я уловил человеческий голос: «Холодно… Холодает, пошли домой». Я оглянулся: мать Шестого Когтя поддерживала Сяо, с другой стороны Сяо опирался на плечо мальчика, и все трое медленно двигались к своему жилищу. Я бросился к ним, чтобы помочь, и внезапно ощутил, как под моей рукой вздымаются ребра Сяо. Тело его то казалось весом в тонну, то вдруг становилось легче пушинки; от этого голова моя шла кругом.

Опираясь на нас, Сяо Гэда вошел в комнату и медленно прилег на лежанку; огонь, бушевавший снаружи, проникал красными отсветами сквозь щели в бамбуковых циновках на окне, плясал на его лежащей фигуре. Я положил руку Сяо Гэда на лежанку: некогда крушившая камни ладонь с повисшими пальцами была бессильна, как связка лапши, и горяча, как отскочивший от костра уголек.

После той ночи Сяо Гэда больше не вставал. Я каждый день ходил проведать его и видел, как он день ото дня усыхает и истаивает. Этот сильный сдержанный человек напоминал прежнего только молчаливостью, жизнь постепенно уходила из его тела. Я пытался убедить его — не стоит неотступно думать об одном-единственном дереве, — и он медленно кивал мне в ответ, но пара горячечных глаз по-прежнему неподвижно смотрела в потолок, и было неизвестно, о чем он думает. Шестой Коготь больше не дурачился, весь день он помогал матери по хозяйству, а когда выдавалась свободная минута, медленно перелистывал рваную книжку, где Сун Цзян убивал Си; делал он это по многу раз с чрезвычайной добросовестностью. Иногда он молча стоял рядом с лежащим отцом и смотрел на него. Только в эти минуты на лице Сяо Гэда появлялась слабая улыбка, но он ничего не говорил, лежал неподвижно.

Люди в бригаде изменились, только Ли Ли и еще несколько человек по-прежнему шутили, но и в них постепенно происходила перемена. Бригадир тоже часто заходил к Сяо Гэда, но все больше молчал — постоит и уйдет. Старые рабочие из бригады присылали жен и детишек с какой-нибудь едой, иногда заходили и сами, произносили несколько слов, затем в молчании удалялись. Большой пал сжег у людей души, все чувствовали, что должно что-то произойти, что могло бы вернуть их к жизни.