Ванек. Нет, не это.
Станек. А что?
Ванек. Как бы сказать...
Станек. Может, вам не нравится, что мне самому это не пришло сразу в голову?
Ванек. Не в том дело...
Станек. А в чем же тогда?
Ванек. Просто мне кажется, что, приди я к вам непосредственно за подписью, все выглядело бы по-другому. У вас была бы возможность выбора.
Станек. А почему вы, собственно, не пришли ко мне за подписью? Заранее исключили возможность, что я подпишу?
Ванек. Я думал, что... в вашем положении...
Станек. Вот мы наконец и выяснили, какого вы обо мне мнения. Вы думаете, ради того, чтобы у меня время от времени появлялась какая-нибудь ерунда на телевидении, я откажусь от себя, откажусь от проявления элементарной человеческой солидарности.
Ванек. Вы не поняли меня. Я хотел только сказать...
Станек садится в кресло, отпивает коньяк.
Станек. Я вам кое-что скажу, Фердинанд... Если я, сам того не замечая, привык к мысли, что на вопросах морали у нас специализируются диссиденты, то и вы незаметно для себя тоже к ней привыкли! И вы нисколько не задумываетесь над тем, что и для меня — да-да, и для меня — некоторые вещи могут представлять большую ценность, чем теперешнее мое положение. А что, если и я хочу наконец стать свободным человеком?! Что, если и я хочу вернуть себе внутреннюю цельность и мечтаю сбросить с себя этот камень унижения! Вам, очевидно, трудно понять, что этого момента я, быть может, ждал уже много лет! А вы взяли да и списали меня! Я для вас «безнадежный случай». С такими и связываться не стоит. А теперь, когда вы убедились, что и мне небезразлична судьба другого человека, когда вам стало ясно, что и я мог бы поставить свою подпись,— а прежде вы и мысли такой не допускали! — вы тут же, спохватившись, начали передо мной извиняться... Неужели вы не понимаете, как вы меня этим унизили! А вдруг и я долгие годы надеялся, что представится случай действовать, что надо будет принимать решение, которое вернет мне мужество, уверенность в себе, фантазию, жизнерадостность, юмор и, наконец, избавит от необходимости бежать от этой жизни к моим абрикосам и магнолиям. Что, если и я хочу предпочесть всем благам жизнь по совести и вернуться в мир искусства, которое никому не должно служить?!
Ванек. Простите, я не хотел вас обидеть.
Ванек открывает свой портфель, с минуту в нем что-то ищет, наконец медленно вынимает подписной лист и подает его Станеку. Станек не спеша встает и с листом в руках идет к письменному столу. Садится, надевает очки и внимательно изучает подписи; дойдя до определенной фамилии, покачивает головой. Потом он снимает очки, встает, некоторое время в задумчивости расхаживает по комнате и наконец поворачивается к Ванеку.
Станек. Вы позволите мне порассуждать вслух?
Ванек. Конечно.
Станек отпивает коньяк, потом опять начинает расхаживать по комнате, произнося при этом свой монолог.
Станек. Что касается субъективной стороны дела, мне кажется, самое существенное я уже сказал. Подписав вот это, я после многолетней тошнотворной лжи вновь обретаю уважение к самому себе. Обретаю свою утраченную свободу и достоинство, а возможно, и некоторое признание со стороны нескольких близких мне людей. Кроме того, я избавлюсь от неразрешимых дилемм, в которые меня ввергает постоянный конфликт между беспокойством за свое положение и совестью. Анче, себе и тому молодому человеку, когда он оттуда вернется, я смогу без стыда и страха посмотреть прямо в глаза. Чем я за это заплачу? Потерей работы, которая не только меня не удовлетворяет, но даже и наоборот — унижает, однако, вне всякого сомнения, кормит лучше, чем... если бы я служил, скажем, ночным сторожем. Моего сына, очевидно, не примут в институт, но зато он будет уважать меня куда больше, чем если бы он попал в него ценой моего отказа подписать письмо в защиту Явурека, которого он, кстати сказать, боготворит. Такова субъективная сторона дела...
А какова же его объективная сторона? Что будет, если среди подписей нескольких известных диссидентов и молодых друзей Явурека вдруг, вопреки всем ожиданиям и ко всеобщему удивлению, появится и моя подпись — подпись человека, который в течение многих лет никак себя в гражданском отношении не проявлял. Остальные подписавшиеся и многие из тех, кто хоть и не подписывает, но внутренне сочувствует «подписантам», моей подписью, естественно, будут обрадованы. Замкнутый круг постоянных правозащитников, чьи подписи теряют в цене из-за того, что практически уже ничем не оплачиваются, потому как эти люди уже давно сполна за все заплатили,— будет разорван. А тут вдруг появляется новое имя, интересное хотя бы тем, что до сих пор в подобных списках еще никогда не появлялось. И конечно же, тем, что за участие в такой акции будет дорого заплачено. Это объективный плюс в пользу моей возможной или предполагаемой подписи под протестом. Что же касается властей, то моя подпись их удивит, разозлит, встревожит именно тем, чем она обрадует и подписавшихся, и сочувствующих, то есть брешью в той стене, которой власти вас так давно и так старательно окружают.
На судьбе самого Явурека мое участие в этой кампании серьезно не отразится, а если и отразится, то, скорее, негативно. Власть захочет доказать, что она не поддается панике и сюрпризы такого рода ее основы не потрясут. Но тем большее влияние будет иметь моя подпись на мою собственную судьбу. Накажут меня куда более сурово, чем можно было бы ожидать, ибо это наказание будет показательным. Оно должно наглядно продемонстрировать всем желающим пойти по моему пути, то есть выбрать свободу и множить ряды диссидентов, почем у нас нынче фунт лиха. Диссидентской активности в рамках уже установленного гетто они не очень боятся. В некотором отношении она им даже на руку, но тем больше страшатся они любого признака, свидетельствующего о том, что стены этого гетто могут рухнуть. И, наказав меня по всей строгости, они будут надеяться, что вспышку эпидемии им удалось погасить в самом начале...
Остается вопрос, какой отклик вызовет моя подпись в кругах тех, кто так или иначе пошел по пути приспособленчества, то есть у людей, от которых в конечном счете больше всего и зависит, что будет со всеми нами дальше. Ведь все надежды на будущее сейчас связаны с тем, удастся ли пробудить их всех от кошмарного сна и поднять на активные гражданские действия. Боюсь, что именно в этих наиболее важных слоях общества моя подпись вызовет однозначно неблагоприятный отклик. Ведь все там тихо ненавидят диссидентов, воспринимая их как свою больную совесть, как живой укор и одновременно... завидуют им, их внутренней свободе и достоинству, то есть тем ценностям, в которых им отказано самой судьбой. Уже только поэтому они используют любую возможность, чтобы очернить диссидентов. И такую возможность они увидят и в моей подписи. Они станут утверждать, что вы, которым уже нечего терять, которые давно на дне ямы и даже успели на этом дне довольно-таки неплохо обосноваться, что вы затягиваете туда обыкновенного человека, который попал в беду и растерялся, но который тем не менее все еще держался на поверхности, а вот вы безответственно тянете его на дно только ради своей прихоти и амбиций, только чтобы немножко подразнить режим и создать фальшивую иллюзию, будто ваши ряды множатся... ни на секунду при этом не задумываясь, на какое существование вы этого человека обрекаете, выбивая почву из-под его ног и не давая ему никаких гарантий, что хоть как-то позаботитесь о нем там, на дне ямы...
Не сердитесь, Фердинанд, просто я слишком хорошо знаю образ мыслей этих людей: ведь я вынужден каждодневно с ними соприкасаться, и поэтому я абсолютно уверен в том, что они преподнесут меня как жертву, как простака, чьим добросердечием и личной привязанностью к Явуреку вы цинично злоупотребили. И в этой связи, скажут они, не могут не возникнуть сомнения в вашей нравственности и подлинности тех гуманных целей, которыми вы так хвастаетесь, более того, вопрос об этом встанет с новой остротой! А уж как воспользуются этим режим и полиция, мне вам объяснять незачем.
