Прийя недоверчиво взглянула на меня. На круглых смуглых щечках показались две нежные ямочки. Она грациозно взяла с подноса одну дольку манго и, откусив желтую пахучую мякоть плода, стала медленно жевать, полузакрыв глаза. Потом ее алые губы расплылись в улыбке.

— Язык щиплет! Может быть, ты все по-другому чувствуешь? — Она на мгновение задумалась, а потом снова улыбнулась, внутренне решившись, — А танцы мои тебе нравятся?

Я от всего сердца заверил ее, что танцы я люблю смотреть подолгу. Тогда Прийя быстро поднялась на ноги, поколдовала с застежками на одеждах, и тонкие ткани легко, как туман, опустились к ее ногам, а она встала на веранде передо мной совершенно обнаженная с высоко поднятой головой, заострившимися сосками грудей, подведенных карминовой краской. Легко зазвенели серебряные колокольчики на щиколотках, когда она, поднявшись на носки, запела какую-то легкомысленную песенку и закружилась, трепеща и вытягиваясь, как пламя свечи, на фоне одинокого кряжистого дерева и почти уже сокрытой тьмой стены двора.

Она танцевала, а я сидел, выпрямив спину, с широко открытыми глазами и, не торопясь, ел дольки манго. Солнечный, жгучий сок стягивал горло. Сердце билось сильно, но спокойно. Вид обнаженного тела не бросал меня в лапы необузданной страсти, как вид яркого цветка не вызывал желания обрывать лепестки. Наслаждаться уже не значило для меня обладать, удержать. Куда важнее было пережить, вместить, растворить свое сознание в происходящем. Тогда и этот дар Прийи останется со мной до конца жизни.

Мотылек любви порхал у распустившегося цветка моего сердца, но в сокровенной глубине на алтаре брахмы пламенел лишь один образ. Всполохи памяти вновь и вновь высвечивали бесконечное многообразие обликов невозмутимой апсары. Память о ней была соткана из запаха жасмина, звездных лучей и звона чистых ручьев. И хоть не под силу лучу моей брахмы вырваться из-под купола воли Кауравов, накрывшего Хастинапур, но в потаенной глубине сердца рдел огонек негасимой надежды на встречу.

Колокольчики на стройных тонких лодыжках танцовщицы звучали не переставая, уводя мысли от несбывшегося к теплому уюту тягучего мгновения. А потом, лежа с молодой женщиной на мягком покрывале, вдыхая густой от дыма благовоний воздух ее комнаты, я с горечью подумал, что без Латы я никогда не буду счастлив. Только она могла вместить меня целиком, только она была воплощением моих неясных, непроявленных стремлений. Мужчина не может быть один. Прийя дала мне необходимый смысл в повседневном круговороте дней. Нет, не заменила Лату, но апсара была за морем времени, а жить надо было здесь и сейчас. Хастинапур учил настороженности, ненависти, тайне и смирению бессилия. Прийя помогла постигнуть простоту самоотреченной любви и снисходительности.

Теперь, лежа в объятиях Прийи, я постигал уже не любовь, а нечто большее — взаимопроникновение мужского и женского начал, гармонию сопереживания.

Убаюканный собственными мыслями, я уснул и увидел прекрасную женщину с полной, округлой грудью и крутыми бедрами, плотной белой шеей и налитыми алыми губами. Сверкая страшной своей красотой, она вытянулась, обнаженная, на ложе, застланном пурпуром. Но увидев меня, встала, не стыдясь своей наготы, и поднесла мне почетное питье и воду для омовения ног А я был таким усталым и измученным, что ни о чем не спрашивал и ничему не удивлялся, подчиняясь горячей заботливой силе, истекающей из ее круглых, крепких рук. «Вкуси блаженства со мной! — шептали тугие красные губы. — Не стоит хранить верность тем, кто, предав долг царя, покинул своих подданных в Хастинапуре и ушел скитаться на тринадцать лет. Как можно идти за полководцами, которые, имея войско, бросают двух юношей в пасть врагу, а сами ждут в безопасности?» Горячие губы шепчут у меня над ухом страшные истины, и у меня нет сил и воли отстраниться, уйти, закрыть свой слух. «Вы обречены. Пандавы скроются, благодаря силе брахмы, а вы — простые кшатрии, сгорите в битве. Оставайся здесь… я спрячу… я укрою тебя…» Руки обвивают как лианы, как змеи, стягивая тугие кольца вокруг моего тела. Глаза — темные омуты, из которых нет возврата…

Я рванулся на поверхность и, открыв глаза, оказался в сияющей утренним светом комнате. Легкий ветерок колыхал занавеси на окнах. В воздухе стоял нежный запах благовоний. Рядом со мной спала, разметавшись во сне, прекрасная танцовщица. Спала или делала вид? Я помотал головой, стараясь отогнать майю сновидений. Огненная сила ушла из ножен моей плоти, залитая женской прохладной брахмой.

Нет, эта нежная девушка не имела никакого отношения к кошмару, который посетил меня во тьме. Я сам, только я виноват в том, что в дебрях моего разума гнездятся сомнения в Пандавах, подленький страх смерти, отступившие, но не уничтоженные звериные страсти. А я-то вчера смотрел на обнаженное тело Прийи и пыжился от гордости! Вот и получил. Сквозь размягченные доспехи брахмы проникла чужая дивная и страшная майя, сотканная невидимыми врагами. В изнеможении я откинулся обратно на мягкое покрывало и закрыл глаза, стараясь за прозрачным туманом сна обрести возможность начать день заново.

— Муни, милый, вставай.

Я с трудом открыл глаза и увидел склонившееся надо мной лицо Прийи. Ее руки, как белый венок, покоились на моих плечах. Кожа пахла лотосом.

— Тебе пора совершать утреннее омовение и читать свои священные мантры.

Я не мог и не очень хотел объяснять Прийе смысл утренних и вечерних упражнений в сосредоточении и созерцании. Она все равно бы не поняла. Проше оказалось сослаться на священный обряд, который должен совершать дваждырожденный для освобождения своей души. Это она легко приняла. Я вновь искупался и, вернувшись к ложу, растянулся на покрывале, приятно холодившем тело. Там я и отдался расслаблению, созерцая хорошенькое личико танцовщицы, сияние солнца в окне и вдыхая аромат свежей гирлянды цветов, которую Прийя повесила себе на голую грудь. Девушка уселась напротив меня, скрестив ноги и озабоченно нахмурив лоб.

— Я долго мучилась, не зная, что лучше: будить или не будить. — щебетала она. — Если не разбужу, ты рассердишься на меня за то, что я не позволила тебе выполнить благочестивые упражнения. Если разбужу, ты можешь рассердиться, что не берегла твой сон.

— Ну, и какой же ты сделала выбор?

— Даже опасаясь навлечь на себя твой гнев, я решила сделать то, что принесет тебе пользу. Ведь ты говорил — внутренняя сущность важнее, чем телесная оболочка…

— О, эта телесная оболочка! — воскликнул я, едва сдерживаясь, чтобы не увлечь это чистое гибкое тело на смятое ложе. — Расскажи мне лучше, что ты знаешь о властителях Хастинапура.

Прийя с готовностью заговорила о властителях и их делах, по крайней мере о тех, которые составляли главную тему песен чаранов и сплетен домохозяек. Дхритараштру она сама видела всего несколько раз в жизни, но считала добрым и мудрым.

— Горожане говорят, что мудрость служит ему зрячим оком, а ошибки приписывали злым и глупым советникам. Может, он и мудрый, но что ж тогда все так неладно у нас в городе выходит? Кшатрии услаждают себя на пирах, а вайшьи на улицах твердят о неизбежном конце мира. Да, вон, и отец ждет беды, а сам богатство копит. Зачем оно, если уж конец… Да и что можно сказать о человеке, которому нельзя даже в глаза заглянуть, — легкомысленно добавила Прийя. — Через глаза можно пряло в сердце проникнуть (дваждырожденные сказали бы «отождествиться»). Однажды, во время праздничного шествия я протолкалась очень близко к колесницам царевичей и увидела, что у Дурьдханы и его братьев в глазах — узкий огонь, со-(сем как в глазах тигров. Видела я и Карну, когда он приезжал со своей свитой из страны Анга. Он прекрасен и тверд, как глыба льда, в которую заключен огонь луны. Он не разговаривает с горожанами, не отвечает на приветствия, но почему-то, увидев его, я почувствовала жалость. Он кажется полубогом. Тогда откуда жалость? Многие считает его сыном Сурьи. Но я в это не верю. Ведь не может же быть у человека два отца?

Увидев мой удивленный взгляд, она рассмеялась: