В библиотеке был уже готов чайный стол: самовар, красивые чашки, тарелки с домашним печеньем и вазочки с вареньем.
– Это всё Анна Никитична. Мы с вами как-нибудь заглянем к ним во флигель. Там чудесно!
Внимание Андрея привлекла обстановка. По всей ширине одной из стен, от пола до потолка, располагался дубовый книжный шкаф. Такие шкафы называли «шведскими». У двух больших венецианских окон с тяжелыми вишневого цвета портьерами – стол, покрытый зеленым сукном. На столе – лампа: два амура поддерживают зеленый стеклянный абажур. Четыре полукресла, тоже дубовые, обитые черной кожей, у одной из стен – солидный диван, тоже, видимо, сочетание дуба и черной кожи, прибитой желтыми гвоздиками. Андрей живо представил себе кабинеты советских академиков по фильмам середины XX века. Эти диваны с высокой прямой деревянной спинкой и орнаментом поверху…
– Что, понравился диван? Такой же точно в кабинете внизу. – Ирина прервала его раздумья.
– Я подумал, что на… – он осекся.
Он представил себе, как лежал на таком диване профессор в свои последние дни.
– Я подумал, что крупные ученые, писатели, художники и музыканты, хотя и оставляют после себя свои творения, оставляют умирать на черной коже кусочки истины.
– Позволю себе возразить, – серьезно сказала девушка. – Истина в мыслеобразах, в вибрациях Вселенной, и умереть с телом человека она не может.
Попили чай. Ирина молчала, Андрей тоже молча оглядывал книжные полки.
– Сейчас начало третьего, ужинаем мы в семь часов. В вашей комнате, в ящике стола тетради дяди. Они пронумерованы, возьмите сюда первую. Я говорю «сюда», так как, может быть, потребуется моя помощь. Он торопился: писал то в тетради, то на отдельных листочках; я помогала ему разбирать бумаги и подклеивать. А мне, пожалуйста, принесите вашу повесть. Жду с нетерпением!
Андрею не захотелось усматривать в последней фразе девушки иронию – ее интерес показался ему искренним. Может быть, она, понимая, как непросто отдавать в руки первым читателям свой труд, хотела его приободрить. Он принес в библиотеку две тетради. Свою отдал Ирине, а с тетрадью Г.Н. сел за стол. Кресло было очень удобным. Открыл – и сразу записка для него. Профессор писал, что иногда в рукопись будет вкладывать записки. В первой сообщалось, что это – главный, итоговый труд его жизни, что публиковать его до особых указаний Веры Яновны не следует, что последняя тетрадь содержит сведения о некоем артефакте и связанном с ним открытии Г.Н., которое может произвести переворот в мировоззренческих науках.
Это уж точно. Профессор всегда умел «рыть» глубоко, теперь пласты «перевернул». Андрей был взволнован, опять разболелась голова.
– Ой, я забыла снять бант! Можно, я положу здесь? – И положила на край стола. Бант пах ее волосами, но это не вызывало у Андрея раздражения – наоборот, спазмы в висках прошли.
– О боже, у вас, Андрей Петрович, почерк такой же ужасный, как у дяди! – И, боясь обидеть, добавила: – Дядя шутил, что так пишут пророки. А я ведь филолог, опыт чтения рукописи у меня есть.
Андрей повернулся к ней. Она ладной и ухоженной кошкой расположилась в углу огромного дивана.
– Скажите, Ирина, откровенно: сколько времени я должен пробыть здесь? И что я должен извлечь из работ профессора, кроме, естественно, интереса?
– Потерпите пару дней. У вас много работы. – Она была опять серьезна.
Потом, смягчившись, добавила, излучая из глаз какой-то загадочный – то яркий, то спокойный – изумрудный свет.
– Мы не можем пока так вот просто всё объяснить. Почитайте тетради. – Улыбнулась. – Христос ведь только с несколькими подготовленными учениками разговаривал более-менее ясным языком, с остальными – и вовсе притчами.
– А если я не готов? Скажу вам совершенно откровенно, что я давно не занимался настоящей работой и … – Андрей замолчал.
– Говорите, я слушаю.
– Погружаясь с головой в научную или писательскую работу, я заболеваю этой самой головой, и происходит что-то странное: я начинаю постоянно предвидеть какие-то события, чьи-то слова…
– Я знаю это, и это замечательно!
– Но я лишаюсь покоя, сна. Вот и сейчас …
Девушка встала с дивана, подошла сзади и положила ладошки на лоб Андрея. Ладошки пахли земляникой. Боль мгновенно улетучилась.
– Мы с Анной Никитичной утром, до вашего приезда, варили земляничное варенье, – сказала она просто.
– Хм, это всё впечатляет. А как вы догадались о том, что я почувствовал аромат земляники от ваших рук?
– Но ведь мои руки были у вас на лбу. Проще простого.
Андрей посмотрел на девушку с восхищением и уважением.
– Вас, дорогая, неплохо иметь в друзьях.
– Давайте работать.
– Да, конечно, но еще немного поболтаем.
Ему для работы всегда нужны были некий кураж и некий «наркотик» вдохновения.
– А скажите мне, милая колдунья, как филолог, вот что…
Андрей прикрыл глаза, и в сознании, будто во время некоего интерактивного спиритического сеанса, как из тумана соткались образы Ницше и Достоевского.
– Ницше, этот философ, отшельник и странник, – Андрей опять заговорил очень взволнованно, – считал, что жестокая игра букета его болезней, его сверхчувствительность законченного неврастеника, в какой-то безумной алхимии недр психологии приводила к всплескам творческой мощи. Он сознавал этот феномен, однако для поиска наиболее благоприятных условий существования своего больного организма не только предпринимал неоднократные перемены места жительства, но и основательно штудировал даже геологическое строение региона.
– Это интересно, продолжайте. – Она как-то присматривалась к Андрею. Тот вдохновенно продолжал.
– И наш Фёдор Михайлович как будто любил свою «священную болезнь». Каждый приступ эпилепсии он гениально «выворачивал» в свои гениальные тексты.
– Вы что же, Андрей Петрович, хотите сказать, что индивидуальные психологические отклонения у названных вами людей и, например, еще Стивенсона, Ван Гога, Гоголя – это непременное условие творчества? Мне кажется, это сложный вопрос, и адресовать его нужно врачам, философам-мистикам и теософам. Я стою на позициях эзотерики и убеждена, что гениальным творцам вибрации в виде слов, образов, звуков идут «сверху» – кому-то от светлых сил, а кому-то от темных. Например, Гёте и Толстой считали, что лишь благодаря здоровому образу жизни они могли проникать в неведомые, «подземные» тайники души.
– В их «блюдах» поэтому меньше перца! – пытался парировать Андрей.
– Может быть. А Пушкин, а Моцарт! Всё как будто без труда, всё легко. «Над вымыслом слезами обольюсь». Можно поправить «над промыслом», – улыбнулась Ирина.
– Можно поправить «мадерой обопьюсь», – засмеялся и Андрей. – Ну, всё-всё, работать! Меня очень вдохновляет ваш зеленый бант на столе.
– Только не надевайте его, вам он не подойдет. – Опять за ней последнее слово.
Да, мастерица на острое словцо. И последней мыслью перед тем, как он углубился в чтение, была: «Нет, всё-таки остроумие и образованность – не самое сильное оружие женщин. Гораздо лучше уметь чувствовать мужчину и лечить его».
Андрей читал быстро и с большим интересом. Тема записок излюбленная: Византия. Сначала он подумал, что всё ведь изучено вдоль и поперек. Однако дух этих новых сочинений явно еще более остро «заточен» на теософию. Чувствовалась даже определенная претензия на «Византийской теме» попытаться раскрыть некие тайны истории, связанные с мистикой и религией. Много ссылок и на работы неортодоксального христианства. Есть даже цитаты из «Тайной доктрины» Е.П. Блаватской.
«Почему же все мы – и ученики профессора, и люди новых поколений, а главное, я сам – стали уж очень умудренными и б-о-о-о-льшими скептиками?» – подумал Андрей. И тут же ответил себе: «Наверное, кровь. В воспитании и образовании дворян роль религии была основополагающей и непререкаемой. Да и простым людям тоже с молоком матери передавалась Вера как единственный нравственный Абсолют. Императив Канта».
