Благо, что всё имеет обратную сторону, и обратная сторона ненависти – это всё-таки навесть. «Вестить, ведать, знать», – так бы сказал, наверное, Савва. Сфера выгнулась, урча словно кошка. И тут Лив увидела, что на одной из гибких, закрученных, как лианы, веток примостился насупившийся воробей.
– Ах, Савва, Савва, – засмеялась девушка и протянула ему карту Любовника. – Только попробуй ещё раз назвать меня Оливкой...
ЭПИЛОГ
«Самая трагичная фигура во всей этой древней истории — тот, чьё истинное имя я не могу и не хочу произносить вслух. Просто потому, что истинное значение этого имени навсегда осталось там, где погиб изначальный свет, и сколько ни произноси теперь, оно просто ноль, пустое место, набор звуков — и ничего более. Потеряв себя, он придумывает новые и новые смыслы, потому что без смыслов его существование не имеет никакого значения. Золотой дракон, самое прекрасное существо, подаренное Солнечными Богами, так и не смог явить всё своё великолепие. Смысл скукожился, как ёж, крылья — уродливые отростки, жалкое существование — сожаление не познавшего полёт. Он и сам не знает, как это должно было быть, но знает, что — должно было, но не случилось. Это и есть тот самый смысл, который все потеряли. Фарсом нарёк он сам себя, и нет в нём сейчас иного значения, и если спросите меня, могу ли найти ответ на этот главный вопрос, отвечу одно: я очень стараюсь».
(Г. Кречетов, деревенский самородок)
— Онтич! — звонкий голосок ворвался в густые, как полугодичный засахарившийся мёд, размышления, разрывая тяжёлый дурман случившихся предчувствий.
Геннадий Леонтьевич выключил на диктофоне кнопку «рек» и вернулся в реальность. Пара тёмных любопытных глаз, вытянутых миндалем к вискам, наблюдала за ним с пристальным вниманием. Затем обладательница сих прекрасных очей рассмеялась:
— Ты опять говоришь сам с собой!
Геннадий Леонтьевич почему-то смутился:
— Сана, тебе было сказано, что делать? — заворчал он, но не раздражённо, а с некоторым даже сочувствием. — Пока страницу не закончишь, из-за стола не выйдешь. И разговаривать с тобой я не буду.
Девочка выскочила из-за заваленного всякой всячиной стола — тетрадка победно отвоевала только небольшой свободный клочок в этом буйстве предметов — и подошла к изобретателю:
— Ну, ты же всё равно уже со мной разговариваешь! Тогда скажи...
Изобретатель замахал руками:
— Нет, нет, нет... Иди и занимайся!
Сана вернулась на место, несколько минут в наступившей тишине пыхтела над тетрадкой, сосредоточенно выводя в ней символы, смысл которых пока толком не понимала. Но хватило её ненадолго.
— Онтич! — опять звонко раздалось в комнате, — а скажи мне, свет раньше ведь весь белый был?
— Весь, Око, весь, — задумчиво пробормотал изобретатель.
— И всем его хватало, да?
— Правильно. Тогда всего хватало. Когда всё было белым...
— Здесь тоже всё белое, как в притчниках. Но как-то не так...
— Не так, совсем не так...
— А ты... Я хотела... Раз ты знаешь всё... Значит, ты и есть Сейдо? — помявшись, выпалила она.
— Нет, — всё так же отрешённо произнёс Геннадий Леонтьевич. — Ни в коем случае.
— Да?! — удивилась девочка. — А я думала...
— Я был призван, чтобы исправить то, что натворил Сейдо... Бедный безумец. Бедная сфера...
Геннадий Леонтьевич словно очнулся из своего личного небытия, подошёл к девочке, провёл руками по лохматой макушке.
— И мы обязательно сделаем это вместе, замечательный ключик. Иначе и быть не может. Не можем этого не сделать.
— Почему? — Сана обрадовалась, что изобретатель попался на её хитрость и можно отвлечься от надоевших ей занятий. — Почему мы обязаны и почему ты такой печальный?
— Потому что! Ох, Сана, — он опять потрепал её по затылку. — Я сделал что-то нехорошее, Сана. Предал кое-кое. Там, конечно, худо-бедно, пока всё устроилось, но надолго ли? Мы должны всё исправить, чтобы в этом был какой-то смысл.
Он вдруг насторожился, подошёл к окну. Вглядываясь в белое морозное марево, на которое сложно долго смотреть без того, чтобы на глаза не навернулись слёзы. Но слёз у Геннадия Леонтьевича уже давно не было. Он просто пристально всматривался в то, что происходило по ту сторону жизни. Наконец вздохнул тяжело и произнёс:
— И... Сана, кажется, у нас скоро опять будут гости.
***
— Вот же б**дь!
Светка неловко зацепилась старым разношенным пимом за корягу, не видимую под снегом, и чуть не упала. Непроизвольно схватилась одной рукой за шершавый ствол соседнего дерева, другой придержала разбухший, уже огромный живот, который на встряску немедленно ответил бурным волнением.
— Да тише ты, шелопунь, — ворчливо-ласково сказала Светка разбушевавшемуся чреву. — Вот увидишь эту долбанную жизнь наяву, ещё обратно захочешь. Ага, завоешь ещё: «Мама, роди меня обратно»...
Громоздкая мохнатая доха до пят в любом случае смягчила бы удар, но Светка испугалась возможности падения иррациональным глубинным страхом. Не за себя, за нерождённое дитя. Будущая мать постояла пару минут, опираясь на спасительный ствол, тяжело дышала, успокаиваясь. Затем пнула легонько корягу и пошла вразвалку, толстозадой гусыней по накатанному зимнику к проглядывающим сквозь тёмные паучьи ветви домишкам. Добиралась сюда долго, устала. Уже еле передвигала ноги, и без того отёкшие под внезапно набранным весом. Добрела до поляны, опять остановилась передохнуть. До жилых избёнок, сбившихся в углу лесосеки, рукой подать. Где-то печь топится, по низу запах прогорающих дров идёт, тянется к горизонту шлейф дыма из труб.
— Сосной топят, — поджала губы Светка. — Копоти много и ельником несёт, смолой... Для дыхалки полный п***ц.
Она покачала головой и направилась к светящейся избе, в которой каким-то древним крестьянским чутьём узнала «барскую». И крестьянами-то даже её родителей с трудом можно было назвать, и хозяйство было с гулькин нос, и училась Светка в райцентре на швею-мотористку, а вот властелина над всеми этими угодьями признала сразу.
Не успела она подняться на крыльцо, как дверь отворилась, он стал в проёме — высокий, статный. Красивый, хотя на Светкин вкус всё-таки староват. Стоит и молчит. Только внимательно так на Светку смотрит. Никак не могла вспомнить его имя... Хотя фамилия вот на слуху, не русская фамилия... Как же его там?
— Здравствуйте! — она почти повисла на перилах крыльца, так устала. И живот вниз потянуло, казалось, вот прямо здесь и сейчас родит.
Он не стал рассыпаться в приветствиях, кивнул холодно и свысока:
— Чего тебе?
Светка в тот момент испугалась его взгляда. Тёмные-тёмные глаза, в которые могли ввернуться воронкой и она, Светка со своим восьмимесячным пузом, и изба эта, и все остальные избы, и окружающая тайга с вековечными соснами, которыми они совершенно зря здесь топили, и всё, всё, что можно было только себе представить, могло затянуть в воронку этих глаз. А ведь никто никогда её в трусости обвинить не мог. А вот же — испугалась. Ей стало неловко перед лицом величия, которое опрокинулось на неё со всей нечеловеческой мощью. За свою жаркую, но потрепанную доху, за огромный, безобразно выпирающий живот, за щёки — оплывшие, с беременными коричневыми пятнами.
— Я...
Вырвался какой-то невразумительный писк. Светка закашлялась, барин без всяких эмоций ждал, когда она снова заговорит. В дом не пригласил.
— Лёша мой.., — наконец прочистила горло, торопливо и почему-то жалобно загомонила. — Ушел устраиваться на лесосеку и пропал. Лёша Усманов... Высокий, рыжий такой. Весной ушел ещё.
— Это тот, который сбежал, когда ты ему о том, что ребёнка ждешь, сообщила? — на лице властного красавца проступила брезгливость. Светке же, чем дальше, тем больше, хотелось смотреть на него, не отрываясь, припасть к руке, дотронуться и не отпускать. Она услышала его слова сквозь нарастающее обожание, которое уже затмевало даже цель, с которой она сюда тащилась где на попутных машинах, а где — пешком из самой Гавриловки.
