В блиндаже было тепло, в печке весело потрескивали дрова, в трубе гудело, а по стенам и потолку бегали темно-красные блики. Васильевым овладела дремота, и, чтобы не заснуть, он поднялся и сел на нарах. Чайник бурно кипел, из носика вырывалась струя густого пара.

— Однако… — произнес Васильев, посмотрев на часы. Потом поднялся, достал чай и белый с выщербленным носиком чайник для заварки, подошел к печке.

— Постой-постой, — услышал он в то же самое время позади себя окающий голос и, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. — Это я сам сделаю. Это дело, брат, искусства требует.

Михалев сбросил полушубок и взял из рук Васильева чайник для заварки. Ополоснув его кипятком и всыпав чаю, поставил на кипящий чайник.

Васильеву не терпелось заговорить о рекомендации, но он не хотел делать это первым и, в свою очередь, ждал, что об этом начнет комиссар. Но Михалев молчал. Тогда Васильев нехотя, а потом все более и более увлекаясь, стал рассказывать о приспособлении, которое придумали его разведчики для засечки орудийных и минометных батарей противника, ведущих огонь ночью. Он подвел комиссара к амбразуре и показал несколько проволочек, вертикально натянутых на некотором удалении от стереотрубы.

— Каждая проволочка находится точно в створе с засеченной в дневное время батареей или орудием, — пояснил он. — Ночью же мы наводим стереотрубу на вспышку, и если направление совпадает с какой-либо проволочкой, то мы точно знаем, что это за цель. И просто и удобно…

— Неплохо, — похвалил Михалев. — А если не совпадает, тогда как? — подумав, спросил он.

Васильев пожал плечами.

— Ну, тогда надо засекать обычными способами. Трудно, конечно…

— Вот-вот. И трудно, и точность невелика. А ты подумай, как лучше сделать, пораскинь мозгами, с людьми посоветуйся.

За чаем Михалев расспросил Васильева о том, вовремя ли доставляются в батарею газеты, как организуются коллективные читки, выпускаются ли боевые листки.

Васильев сказал, что сам регулярно проводит политинформации.

— Знаю. Это хорошо, — перебил Михалев и, вдруг подняв голову, посмотрел в глаза Васильеву. — А что это у тебя произошло с Урсунбаевым? Ты что же это, до рукоприкладства дошел?

Васильев, чувствуя, как краска бросается ему в лицо, отвел глаза. «И об этом знает», — подумал он и энергично запротестовал:

— Товарищ старший политрук, ведь как дело было. Этого Урсунбаева, помните, я сам в батарею взял, ну и… долгом своим считал сделать из него артиллериста. На первый случай — заряжающего. А он выстрела боится. Я его во время стрельбы к орудию, а он только «Огонь!» услышит, уши руками зажмет и — в сторону. Бился-бился, что с ним сделаешь? Ну и…

— Ну и что? — вставил Михалев, с трудом удерживаясь от смеха: он только что слышал эту историю от самого Урсунбаева.

— Ну, подвел я его к орудию и стоял с ним так, пока огонь вели… Какое же тут рукоприкладство…

Михалев теперь уже откровенно расхохотался.

Глядя на него, заулыбался виновато и Васильев. Он понял: гроза прошла.

А Михалев, отдышавшись, спросил:

— А знаешь ли ты, что Урсунбаев сам по этому поводу говорит? «Зачем, говорит, командир ругал-ругал? Сразу бы так сделал. Я теперь ничего не боюсь». Что ж, как сугубо индивидуальный, такой метод, может, и оправдан, но больше его не повторяй.

Михалев стал собираться, Васильев стоял молча. «Что же, он забыл? Неужели раздумал?» Улыбка постепенно сползла с его губ, и он уже было открыл рот, решившись напомнить, но Михалев, одетый, вынул из кармана вчетверо сложенный листок бумаги и протянул Васильеву.

— Вот тебе рекомендация. Думаю, кандидат ты достойный. Подчиненные тебя уважают и даже, я бы сказал, любят. Дорожи этим. Ну а недостатки… Ты сам их знаешь, исправляй. Я, между прочим, пишу там и об этом. Чтобы помнил.

И, крепко пожав руку оторопевшему Васильеву, Михалев вышел.

— Товарищ старший политрук, — очнувшись, закричал Васильев, выскочив из блиндажа. — Провожатого возьмите.

— Не надо, сам дойду, — послышался удаляющийся голос комиссара, — дорогу знаю хорошо, а стреляют сейчас редко.

…Быстро, незаметно промелькнула дружная весна, началось лето, а вместе с ним и новое наступление немецко-фашистских войск. Снова загремели по всему фронту ожесточенные бои, закурилась пыль по дорогам. Войска медленно отходили, оказывая упорное сопротивление врагу. Вместе с ними отступал и дивизион Ковтунова. От рубежа к рубежу откатываясь назад, батареи вели огонь прямой наводкой по танкам и пехоте.

Злые, молчаливые, в коробящемся от пота и пыли обмундировании шли артиллеристы через города и села, шли на восток, а оглядывались на запад. Они знали, что вернутся еще, чтобы отомстить за поруганную землю, за кровь товарищей. Шебекино, Старый Оскол, Новый Оскол, Острогожск… — отмечал у себя на сложенной гармошкой, пахнущей свежим гуммиарабиком карте Ковтунов и думал: «Да, не придется тебе, Троицкий, и в этом году поступить в институт. Не так, брат, оказывается все просто…» Вместе с войсками фронта дивизия прошла Коротояк и Лиски и прочно закрепилась на Дону у города Серафимович.

Уже гремели ожесточенные бои под Сталинградом, и Военный совет фронта в обращении к войскам призывал стойко оборонять занимаемые рубежи. Оборонять и готовиться к наступлению.

Более четырех месяцев город-герой отбивал неистовые атаки врага и с суши и с воздуха. И каждый день в течение этого долгого времени артиллеристы дивизиона капитана Ковтунова, как, впрочем, и все бойцы Донского фронта, нетерпеливо ожидали свежей газеты, сводки Сов-информбюро и столь же нетерпеливо спрашивали командиров и политработников: держится ли знаменитый дом Якова Павлова, сколько гитлеровцев истребил снайпер Василий Зайцев, отбила ли вражеские атаки дивизия генерала Родимцева? Они сокрушались, что не они дерутся там, в Сталинграде, что им все еще приходится сидеть в обороне где-то на второстепенном участке, в стороне от главных событий.

— Когда же мы? — спрашивал у командира дивизиона коренастый широкоскулый командир орудия старший сержант Тогузов. — У меня расчет такой темп огня дает — все нормы перекроет!

— Товарищ капитан, — докладывал командир отделения разведки Троицкий, недавно получивший звание сержанта. — Цели разведаны, данные точные, можете быть уверены!

Не менее их томился затянувшейся обороной и сам командир дивизиона. Но его худощавое обветренное лицо было непроницаемо. С невозмутимо спокойным видом он терпеливо разъяснял подчиненным, что необходимо измотать, обескровить противника, а уж тогда… Скоро ли придет это «тогда», он, разумеется, не знал и сам, но к наступлению готовился деятельно. С утра до вечера артиллеристы тренировались в ведении огня, потели, отрывая орудийные окопы, учились заменять друг друга в расчетах.

И вот настал наконец долгожданный день. 19 ноября войска левого крыла Юго-Западного фронта и правого крыла Донского фронта перешли в контрнаступление.

20 ноября части стрелковой дивизии форсировали Дон в районе Клетской, а 23 ноября, с боями преодолев излучину, снова вышли к реке. Перед рассветом капитан Ковтунов вместе с командиром первой батареи старшим лейтенантом Васильевым и начальником разведки дивизиона старшим лейтенантом Запольским выехал на рекогносцировку. Раскачиваясь и подпрыгивая на замерзших кочках, «виллис» медленно взобрался на высоту. Утро выдалось морозное, но снега еще не было. Ковтунов остановил машину, вылез и, зябко поеживаясь, стал осматриваться.

Ночная темень постепенно отодвигалась, уступая место зарождающемуся утру. На посеревшем небосклоне гасли последние звезды. Впереди тускло блестела ледяная лента Дона. На противоположном берегу уже просматривались очертания хутора Вертячий. Васильев, глубоко засунув руки в карманы полушубка, слегка пританцовывал и вполголоса рассказывал что-то Запольскому. Начальник разведки коротко похохатывал, зажимая ладонью рот. Ковтунов недовольно покосился на Васильева, но промолчал. Батарею Васильева он решил использовать как подручную и возложил на нее самую сложную задачу — первой переправиться через Дон.