— Они кричали, — всхлипнув, пожаловалась дочка, — что мы враги, удрали с немцами. А ведь мы не удрали. Папочка, ведь немцы заставили тебя уехать. Грозили.
Стонкус еще больше помрачнел.
— Это пятно, видно, надолго. А быть может, на всю жизнь. Никого не интересует, что не по собственной воле уехали, что нас заставили. И еще напугали, что большевики мне не простят то, что при немцах остался служить в театре.
Воцарилась тишина.
Наконец Лейя заговорила:
— А в театре вас восстановили?
— Пока меня одного. И то не на прежнюю должность артиста высшей категории. Начальник отдела кадров даже ухмыльнулся: «Сами понимаете, не наш вы человек, хотя талантливый. И будь моя воля… Но я должен был выполнить указание, вас, вернувшихся, трудоустроить».
— А госпожу Стонкувене?
— Меня считают в отпуске за свой счет по уходу за ребенком. Все, что обещали, — это квартиру. И то всего двухкомнатную.
— В в…вашей жи…живет советский офицер.
— Знаю. Я там был. Но дальше передней новый хозяин меня не пустил.
Опять воцарилась тишина.
Лейя понимала, что им надо уйти. Но так не хотелось… Снова целую неделю считать, сколько дней осталось до воскресенья, когда они смогут увидеть Анечку.
А в следующий приход малышка Бируте болела, и Лейя предложила хозяйке, что они с Ильей погуляют со старшей (ее нового имени все-таки не могла произнести…). Стонкусы согласились. Даже поблагодарили.
Не сговариваясь, почти машинально, теперь уже оба свернули в бывшее гетто. Темнело. Во многих окнах горел свет, и дома казались другими. Ноги словно сами подвели их к дому, где тогда они ютились вместе с еще пятью семьями в небольшой квартирке. Вошли во двор, который Лейя тогда убирала. Постояли. Анечка спросила:
— Вы здесь живете?
— Нет. Раньше жили. — Но не стала уточнять, когда было это «раньше».
Подошли к дому, откуда Илья вынес ее в ящике трубочиста. И вышли из гетто через стоявшие там когда-то ворота, которые открывали только рано утром, чтобы выпустить бригады на работу, и поздно вечером — впустить обратно в гетто.
Когда они вернулись, Лейя заметила на лице Стонкувене напряжение. Неужели подумала, что они воспользуются ситуацией и расскажут девочке правду? Но Анечка подбежала к ней, поцеловала, и Стонкувене успокоилась.
Так и ходили они к дочке каждое воскресенье и однажды помогли Стонкусам переехать на выделенную им небольшую квартиру. Иногда Илья приносил с собой скрипку, играл по просьбе Анечки нравившийся ей «Сентиментальный вальс». Иногда сам просил ее сыграть что-нибудь из того, чему ее учат в музыкальной школе. Но о главном они так и не говорили. Илья вообще молчал, — стеснялся своего заикания, а Лейе становилось все труднее называть свою выросшую дочь просто деточкой.
Но однажды, при виде дочери в постели, у нее вырвалось:
— Анечка, что с тобой? — И сразу же спохватилась: — Детка, ты больна?
— Ничего серьезного, — объяснил Стонкус (Хорошо, что его жены не было), — немного простыла. Завтра уже встанет. Онуте молодец. В детстве почти не болела и прививки хорошо переносила.
Лейя, испугавшись своей оговорки, не решилась даже вздохнуть о том, что все это было без нее — и зубки у дочери резались, и прививки ей делали.
— Только там, в Германии, — продолжал Стонкус, — в лагере для перемещенных лиц она заразилась от соседской девочки коклюшем. Но перенесла легко.
— Мамочка, мне уже лучше, и температура нормальная, — успокоила девочка Стонкувене, когда та вернулась.
«Значит, Анечка, слава Богу, не заметила той оговорки!» — пыталась себя успокоить Лейя.
Она ошиблась.
Когда они ушли, девочка спросила:
— Почему тетя Лейя назвала меня Анечкой?
Стонкувене с тревогой посмотрела на мужа. Но он сидел, опустив голову, и молчал. Пришлось самой ответить.
— Детка, тебе, наверное, показалось. — Она сама испугалась своего дрогнувшего голоса. — Или, может, так зовут их знакомую девочку.
— Нет, не показалось. Правда, папочка?
Он ответил не сразу.
— Тетя Лейя и дядя Илья наши друзья… — Он умолк, подыскивая слова. — Тебе надо с ними подружиться или хотя бы пожалеть их.
— А почему их надо жалеть?
— Потому что они очень много страдали.
Стонкувене чувствовала надвигающуюся опасность, но не знала, как ее избежать.
— Они болели? — спросила дочка.
— Нет. Страдают не только когда болеют.
— Не расстраивай ребенка, — пыталась остановить мужа Стонкувене. — Рано ей еще знать о страданиях.
— Мамочка, ты же сама говорила, что я уже большая.
И Стонкус решился:
— Это было давно, когда здесь хозяйничали немцы. Не обычные немцы, как наши соседи в Германии, а злые гитлеровцы, ненавидевшие других людей. — Он помолчал. — Особенно евреев.
— Кто такие евреи?
— Обыкновенные люди. Как тетя Лейя и дядя Илья.
Испугавшись продолжения, Стонкувене пересела к девочке и обняла ее. А Стонкус, все так же уставившись в пол, продолжал:
— Гитлер приказал их убивать.
— Умоляю тебя, не продолжай! — вскрикнула Стонкувене.
Но он, преодолевая себя, продолжил:
— Сперва всех загнали в гетто.
— Что это такое?
— Тюрьма. Только большая. Занимала несколько улочек, отгороженных высокой каменной стеной.
— И им там было плохо?
— Очень плохо.
— Прошу тебя, не травмируй ребенка!
Однако Стонкус, видно, решился наконец открыть девочке правду.
— Самое страшное, что оттуда время от времени людей угоняли за город и там расстреливали.
— Но тетю Лейю и дядю Илью ведь не… — последнего слова девочка не смогла произнести.
— Их вместе с еще многими отправили в концлагерь. Помнишь, нас в такой лагерь возили на экскурсию?
— Помню. Там такие страшные печи.
— Хватит мучить ребенка, — не выдержала Стонкувене.
— Онуте, ты наша дочь, и мы с мамой тебя очень любим. Но ты… — он все-таки запнулся, — тоже была в том гетто. Когда была совсем крохой.
— Без вас?
— Да.
— А почему?
Он ответил не сразу. Объяснять, кого именно загоняли в гетто, еще рано. Потом, когда подрастет… Пока пусть привыкнет к тому, что эти несчастные ей не тетя и дядя.
— И чтобы тебя спасти, твой… — он все-таки запнулся, — родной отец, которого ты зовешь дядей Ильей, тайком, рискуя твоей и своей жизнью, вынес тебя оттуда и принес к нам, и ты стала нашей дочерью.
— Зачем ты мне это рассказал? — крикнула девочка сквозь слезы.
— Чтобы ты знала правду. И чтобы родившим тебя людям не надо было играть роль чужих людей.
— Все равно, — слезы мешали ей говорить, — вы мои мама и папа! И я вас очень люблю. И Бируте люблю. Она моя сестренка. А они пусть остаются тетей и дядей.
— Видишь, что ты натворил! — сквозь слезы упрекнула Стонкуса жена.
— Она должна была узнать правду. Заставить родителей играть роль чужих людей бесчеловечно. Они и без этого настрадались.
В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхлипами матери и дочки. Но вдруг послышался плач из детской. Это проснулась Бируте.
— Видно, мокрая, — воскликнула Стонкувене: казалось, она была рада выйти к плачущей малышке.
Онуте тоже поднялась. Села Стонкусу на колени и положила голову ему на плечо. Он легонько поглаживал ее.
— Пойми, нельзя было больше скрывать правду. И так слишком долго тянулось наше молчание.
— А разве могут быть две мамы и два отца?
— Так уж у тебя получилось. Шерасы дали тебе жизнь, спасая, принесли к нам с мамой, и ты стала нашей.
— Они что, отдали меня насовсем?
— Тогда об этом не думали. Главным было тебя спасти.
— От чего?
Он молчал, явно раздумывая, как ответить.
— Папочка, объясни, пожалуйста. От чего меня надо было спасать?
— От самого плохого, что творили немцы.
Онуте испугалась.
— От того, о чем нам рассказывали на этой экскурсии в концлагере?
— Да.
— Но ведь тетю Лейю и дядю Илью не… — она опять не решилась произнести это страшное слово.
