— Не успели…

Девочка молчала. Только время от времени всхлипывала.

— Вы с мамой их жалеете?

— Мы им сочувствуем.

— Я тоже должна?

— Как сердечко подскажет.

— А в воскресенье они придут?

— Наверное.

— И ты им расскажешь, что… что… — Она не знала, как это назвать.

— Что ты знаешь правду? Наверное, скажу.

В воскресенье, еще задолго до прихода Лейи и Ильи, Онуте затеяла игру в «ручки-ножки и ладошки» с Бируте. Она тайно надеялась на то, что ее, занятую малышкой, может быть, не позовут.

Не позвали. Бируте так громко смеялась, что не слышно было, о чем там, в родительской комнате, говорят. И все-таки идти туда ей не хотелось.

Только вдруг Бируте, видно устав от игры, умолкла, занялась своей куклой, и из комнаты послышался плачущий голос тети Лейи:

— Может быть, для нее, да и для вас было бы лучше, если бы мы… если бы мы погибли.

Девочке стало страшно. Ей захотелось вбежать в комнату родителей, крикнуть: «Тетя Лейя, не надо так говорить!» Но она продолжала стоять, прислонившись к двери, и слушала. Отец предложил позвать ее. Но тетя Лейя все еще срывающимся от плача голосом попросила:

— Не надо… Пока не надо… Пусть привыкнет. А мы… мы будем терпеливо ждать.

И ей вдруг стало жалко этих дядю и тетю. Она повалилась поперек своей кровати и заплакала. Чья она? Сквозь плач она слышала, как гости ушли и как родители тихонько приоткрыли дверь в комнату и, забрав Бируте, так же тихонько закрыли ее.

Ужинали молча. Но когда мать принялась убирать посуду, дочь, обычно помогавшая ей, осталась сидеть.

— Тетя Лейя и дядя Илья не обиделись, что я не вышла?

— Нет. Поняли.

— А что я должна буду им сказать, когда они снова придут?

Отец молчал.

— Папочка, скажи! Я тебя очень прошу!

— Чувство подсказать нельзя. Оно должно само возникнуть. Или… — Он помолчал. — Оно не появится.

— Какое чувство? Пожалуйста, объясни! А если это чувство не появится?

— Мне их будет очень жаль. И, быть может, я буду чувствовать вину, собственно, я уже чувствую вину за то, что мы с мамой раньше не открыли тебе правду. Не хотели тебя травмировать, Тем более что… — он запнулся, — не были уверены, что они вернутся. Там очень многие погибли.

— Я буду стараться. Но… у всех детей только одна мама и один отец.

— Родившая тебя мама ни за что никому не отдала бы тебя, если бы тебе не грозила смертельная опасность. А мы с мамой тебя… — он подыскивал слово, — растили.

— Поэтому вы у меня главные. А тетя Лейя и дядя Илья пусть будут вторые.

— Мама Лейя и папа Илья, — поправил ее отец, хотя это ему далось нелегко.

— Но все равно вы главные, а они вторые.

Всю неделю, даже в школе, она думала о том, что в воскресенье должна будет чувствовать. Старалась представить себе все, что рассказал отец — как ее, совсем маленькой, такой, какой недавно была Бируте, дядя Илья тайком выносит из этого непонятного гетто. Тогда он, наверное, был не такой, как теперь. Молодой и не заикался. И тетя Лейя не была седой.

Но дальше горьких мыслей ее старания что-то почувствовать не шли.

В воскресенье все обошлось, тетя Лейя и дядя Илья были такими же, как всегда. Он привычно молчал, а она, как и в каждый свой приход, спрашивала о школе. Почему-то поинтересовалась, какую отметку учитель поставил по сольфеджио. Рассказала, что у нее на работе новый директор, и он обещал вернуть ее на прежнюю должность учителя физики. И что она впервые за много лет взяла в руки учебники, чтобы все восстановить в памяти. Неужели отец тете Лейе не рассказал, что теперь она знает правду?

Перед следующим их приходом Онуте уже не так волновалась. Отвечая на вопросы тети Лейи об отметках, никак ее не называла. Но по тому, как отец напряженно следил за нею, поняла — он им все рассказал.

Прошло еще много воскресных посещений. Однажды, выйдя от Стонкусов, Лейя сказала будто самой себе:

— Хорошая выросла дочка. Очень хорошая. Но нелегко ей признать нас своими родителями. Хотя старается. Видно, что старается.

— Слишком долгой была разлука, — произнес Илья, на удивление не заикаясь.