И может быть, только то, что Армстронг был летчиком-испытателем, привык решать мгновенно, спасло кабину, экипаж и всю программу… Нельзя садиться, и горючее на исходе… Еще секунды — и Земля должна скомандовать — вверх! — на соединение с «Колумбией». Должна скомандовать, а Хьюстон молчит. Связи нет. И если он промедлит хотя бы секунду…

Тень «Орла» мчалась по валунам и кратерам. Олдрин называл цифры… Близко грунт, — но лунная пыль, взметенная газами двигателя, забила иллюминатор.

— «Орел»! Отвечайте! Почему молчите?! — прорвался вдруг Хьюстон.

Ничего не видно в иллюминаторы… Сейчас будет команда… Взгляд на пульт маршевого двигателя и — свет… Внезапный яркий свет. Кабина встала на грунт, выпустила лапы-амортизаторы. Луна…

Армстронг пробовал что-то сказать и не мог… Пульс был в горле. Глаза лезли из орбит. В голове ломило. И так же беззвучно раскрывал рот Олдрин. Наконец Армстронг выдавил, превозмог эту ломящую боль-звон:

— Хьюстон… Говорит… База… спокойствия… «Орел» прилунился… Мы сели… Мы сели…

И они опять оба смотрели друг на друга, как помешанные, словно хотели еще что-то понять и услышать. По графику (кто составлял этот график!) им теперь полагался отдых и сон!

Армстронг медленно тянул ногу. Здесь лестница кончалась, а до земли, — о, черт, до Луны — чуть-чуть не дотягивалась нога в рубчатом ботинке. Шаг. Один шаг. Он ступил на Луну, ощутив тысячи горячих уколов во всем теле. Нервы… Она держала. Она была просто, как пыльная-пыльная Земля… Было светло, как днем, гораздо светлее, чем на Земле в самую лунную ночь. Чернота неба не ощущалась из-за сильного света солнца, только тени были удивительно черные и меняющиеся. Пока он и Олдрин восхищенно и потрясенно бродили вокруг кабины, печатая на пыли четкие рубчатые следы, — оба с трудом приходили в себя. И все билась, не укладывалась в голове мысль: «Ходим по Луне? Ходим?? По Луне?? По Луне… По земле…» Это было как в волшебном царстве, в волшебном сне со Смещениями понятий. По Луне? Но это же Земля… Все равно, как земля… Земля? Нет… Это не Земля… Это Лишь что-то подобное… Земля… И опять дикая мысль… А если — Земля? Где-то в пустыне, в Соноре или в Калифорнии… А что там, над головой… Земля? Неужели над головой, вдали, светится Земля?

Ноги погружались в странный порошкообразный грунт. Под ним угадывалось нечто твердое и скользкое, как лед или камень-голыш. Камни здесь были легкие… Армстронг складывал их щипцами в сумку-контейнер. Два часа мелькнули незаметно. Два часа на Луне…

Теперь Армстронг думал только об одном — взлетит ли «Орел»? Рванет ли с поверхности эта по земным нормам не похожая на летательный аппарат машина? Или… Станет могилой его и Олдрина — памятником на Луне. Кислорода хватит еще на двое суток… А дальше…. К черту! К черту! Все эти страхи, трусливые мысли. Как хорошо, что хотя бы мысли не может слышать Хьюстон. Зато он слышит, как бьется-трепещет сердце. К черту… Надо успокоиться… Все будет хорошо… Все будет хорошо… «Орел» взлетит. Все задублировано и проверено… Но ведь… Двигатель есть двигатель. Корабль Несло через сотни тысяч километров этого черного ада — космоса… Как медленно тянется время в отсеке, так хочется выйти — и нельзя выйти… Неужели все-таки вон та бело-голубая горбушка в черноте неба — Земля? И там — люди, люди, люди… Тысячи, миллиарды людей, которые сейчас думают о них, о нем, об Олдрине, о Коллинзе-Майкл, который болтается на орбите, — все-таки ему, наверное, легче, хоть он тоже одинок, страшно одинок и трясется за них… Ведь вернуться ему без них… Что это за возвращение… Неужели… О, господи, спаси нас и взнеси отсюда… Нет, никому пока не нужен этот абсолютно безжизненный, безвоздушный, ледяной мир бесконечной тьмы. Он нужен пока разве затем… чтобы лучше понять, какое чудо — Земля… Чудо!.. Чудо прекрасное! Сотворенное кем-то с высшим разумом… Здесь не верится ни в какие теории самозарождения жизни. Слишком прекрасна, слишком целесообразна… Слишком рукотворной кажется Земля… Чудо… Земля. Чудо ее океаны, горы, степи, леса, льды… Чудо — животные… Чудо — женщины… Они там, все там, на этом голубовато-белом полумесяце… И моя Джан… Джан… Чудо — дети. Все дети и мои… Чудо — растения… Чудо и счастье только жить, дышать без ограничения чистым воздухом, плавать в чистой воде и ходить по лесным опушкам и улицам… Еще когда летели сюда, когда проскочили атмосферу, я думал и часто думал раньше, — если бы все видели и понимали, какой тоненькой пленочкой, тоненьким голубым паром пригодной для жизни атмосферы подернута планета… Это надо бы понять, понять всем… Три километра, пять километров ввысь — и уже нечем дышать, невозможна жизнь… Что такое три километра над площадью планеты?

Сюда… на Луну… В космос… Надо посылать всякого, кто любит грозить, воевать, греметь оружием, заливать газом и ядом нашу Землю, и может быть, в неисправимом случае, и оставлять его здесь…

Армстронг перевел глаза на Олдрина, который был напротив… Взлетим ли? Это было, как пытка, и оба они молчали. Говорить не хотелось. Может быть, перед глазами все время возникали только часы, часы, часы — с прыгающей секундной стрелкой. Скорее бы пуск… Скорей… И за ним неизбежное.

Теперь, наверное, мы оба хотели только одного, я и Олдрин, попасть, нет, не на Землю. Земля была безнадежно далека. Мы хотели оказаться на «Аполло», в отсеке «Колумбии», которая кружила над нами…

Осталось пять минут. Готовность. Сейчас будет пуск. Команда.

«К взлету готовы… На взлетной полосе, кроме нас — никого нет… Пуск!!!» Двигатель заработал. Тряхнуло.

Мы, кажется, закричали. Кажется… Или опять так же — без голоса…

— Летим? — я услышал Олдрина.

— Мы… летим… Мы… летим.

А дальше было самое запоминающееся: руки Майкла в трубе перехода. Он будто тащил меня… тащил… тащил, а я, кажется, нет, не плакал, меня просто трясло, я просто будто очумел от радости…

И Майкл не помнил, кто из нас первым оказался на «Колумбии». И мы тоже, пожалуй, не помнили… Вот так…

И если бы все знали — какое это счастье — лететь к Земле…

Рисунки Н. Мооса

На Север бежали все, кому было невмоготу. Шел, благословись, из мирской суеты и свары ревнитель древнего благочестия, алкал безмолвия, святого жития, издержанный жизнью пустынник, бежал от правежа кабальный мужик, бросал в болото кровавый кистень, скрывался куда-нито подальше разбойный малый, одержимые поиском шли рудознатцы, пробивались охочие гулящие люди и мало ли кто еще не стремился к Северу — всех не перечтешь, — и поныне идут. Идет на Север удачливый за удачей, неудачник за долей и рублем, ищут романтику, а больше соболя-выдру, семгу-осетра, нельму с тайменем сверх меры бойкие в бородах и в свитерах грязных и в утасканных джинсах, на моторках и пешим ходом, не дети ли тех, охочих, и тех, кто бросил в болото кистень, а может, правнуки уже…

Север все еще терпит, всех укрывает, всем дает жить, иногда и на щедрый дар не скупится. Только вот — надолго ли? Хватит ли и его всем теперь… Теперь ведь и оседлый городской житель, никуда не едущий и весь в благоустройстве, вспоминает вдруг про какие-то дали под суровыми небесами, начинает вдруг видеть ледяные озера и живое серебро тех рек, где плещет даровая рыба — таймень и хариус, рыба, созданная из дикости, холода и чистоты, вылетает за мошкарой на красных закатах за широкими плесами, есть еще лес, есть и пустынь: Мать тишины и обитель туманов и всего непорочного. Есть… Есть еще… И легче становится жить человеку, в дом которого течет горячая и холодная влага, имеется в доме искусственный водоем, искусственный дождь, рукотворное солнце, волшебное окно в дальний мир и спрятанные на полках голоса и мысли мудрецов, и оркестры, всегда готовые заиграть, и все новости мира, вся его ложь и правда, готовы вырваться тотчас за щелчком приемника, а коли не хочешь этого приемника, идут в дом готовые бумажные листы, и там та же самая правда. Все есть у человека в кирпичной, бетонной, обетованной пещере, а все плачет, тоскует порой этот современный пещерный житель, если только он не нейлоновый супермен — тоскует по лесам и по звездам, по волнам и ветрам, по зверям, птицам и рыбам, и, как голос матери, зовут его днями и ночами голоса звезд, ветра, солнца и живых существ наяву и во сне… И радуется человек, вспоминает — есть еще где-то на севере Север… Есть еще чистота, нетронутость, прохлада и недоступность. Есть как надежда на счастье? А что такое счастье? — спросите. Не одна ли только надежда?..