- Пора, - сказал Тимофей и многозначительно взглянул на Елизавету Федоровну.

Девушка вздрогнула, между ее здравомыслием и сумасшествием образовалась трещина, какая-то дыра, в которую неожиданно и ускользнула душа, ушла в пятки. Но это была естественная реакция живого организма, которой она не собиралась придавать большого значения, а Тимофей и не заметил ничего. Елизавета Федоровна молча кивнула, давая ему знать, что поняла смысл произнесенного им слова. И он, словно обрадованный их полным единодушием, взволнованно забегал из угла в угол.

- Только я хочу быть уверена, - вдруг довольно громко и хрипло выкрикнула девушка, - что яд настоящий и мы сразу умрем, и дело не кончится нашими мучениями или какими-то глупостями...

Тимофей отрубил:

- Яд надежный, проверенный!

- Проверенный? - как будто оживилась Елизавета Федоровна. - На ком?

- Ни на ком... черт возьми, что за чушь? И говори потише, - забеспокоился Тимофей, с яростной и немножко простодушной пытливостью озираясь. - Старик, знаешь, может подслушать. Яд настоящий. Каким ему еще быть? Я купил его у модных людей. У людей приличных... ну, я вполне уверен, что это надежные люди. Они меня поняли, поняли, что я вовсе не валяю дурака.

Удовлетворенная этими разъяснениями, девушка с благодарностью взглянула на красивое, мужественное лицо друга, на котором сейчас лежала печать мучительных раздумий. Ему и впрямь хотелось поразмыслить, но мыслей не было. Он медленно бродил по комнате, а Елизавета Федоровна сидела на кровати, легонько болтая в воздухе стройными ногами, и внимательно следила за его перемещениями. В ее голове кипел бред.

- Нам лучше лечь, правда? - сказала она наконец. - Вот постель, вот и будем в ней вдвоем... Я скину туфли... - рассказывала и обещала странно усмехавшаяся девушка. - Мы вообще разденемся... Ты останешься в трусах? Я, честно говоря, предпочитаю в чем мать родила... И советую тебе последовать моему примеру.

Тимофей смотрел на нее с сердитым, а то и злобным недоумением. Впрочем, тревожно вслушиваясь в звуки ее голоса, он лишь отдаленно соображал, что она говорит нечто несуразное. Гораздо больше его удивляли причудливые тени на ее лице. А они легли на ее лицо оттого, что на него падал тусклый свет лампочки, висевшей над их головами. В убогой обстановке отчего дома молодая красавица, маленькая кудесница, совершенно напрасно желавшая даже в глазах своего друга выглядеть строгой и немного демонической, казалась несчастной простушкой, которую обманом завлекли на дьявольский шабаш. И внезапно острая жалость сжала сердце Тимофея.

- Девочка моя! - крикнул он, устремляясь к Елизавете Федоровне и забирая ее в свои крепкие объятия. - Ну что ты такое себе вообразила? А я-то, я, старый урод, до чего тебя довел! Ты сейчас же откажешься от своих слов, слышишь?

- От каких слов? - глухо спросила она с его груди.

- Сама знаешь.

- Нет, ты скажи. Мне надо слышать твой голос, ты поговори со мной, не жалей слов.

- Если я что-то и решил для себя, - сказал Тимофей, глядя прямо перед собой и все теснее прижимая к груди драгоценную девушку, - то это всего лишь мое решение, и оно ни к чему тебя не обязывает.

- А вот и обязывает!

- Ты должна взять свое слово обратно. Ты должна пообещать мне, что никогда не последуешь моему примеру, - распорядился мужчина сурово.

Елизавета Федоровна нежно прошелестела в ответ:

- Не спорю, мне страшно. Как не бояться? Боюсь... Но не больше, чем ты. У нас с тобой все ведь одно и то же, одно на двоих. Мы так похожи, да, но лишь рядом с тобой я чувствую в себе что-то стоящее, значительное...

- Ну, допустим, да только хочу спросить, если позволишь, на что же ты надеешься? - Он задумчиво провел рукой по ее жестким волосам.

- На какой-то миг, понимаешь, на какой-то миг, и ни на что больше... Что вот вдруг наступит минута, когда мы поднимемся над крышей этого дома, взмоем, и крылышки, пожалуй, образуются, так что мы еще умудримся взмахнуть ими... А этот дом совсем не плох, поверь мне, и я очень хочу взглянуть на него сверху... поднимемся прямо в небо, в ночь, к луне, и все страхи останутся далеко внизу. Старикан твой исчезнет из виду. Он все равно что падаль. Таким не следует жить, но уходить приходится нам... - Она выскользнула из объятий Тимофея и, как будто приплясывая на скрипучих половицах, живыми жестами обрисовала все эти придуманные ее воображением перспективы. - Мы же успеем еще поговорить, кое-что обсудить после того, как примем...

Она не договорила.

- Это вопрос? - встрепенулся Тимофей. - А ты уже знаешь, что собираешься мне сказать?

- Я как раз думаю об этом. Собираюсь, но толком не знаю, нет, - тонко засмеялась Елизавета Федоровна и снова юркнула в объятия друга. - Главное, чтоб осталось время, после того как примем... Может, от старика как-нибудь избавимся, а домом завладеем и будем себе жить в нем напропалую?

- Слушай, какая у тебя тоненькая шея! Как у цыпленка... И на спине все позвонки легко сосчитать. Откуда ты такая свалилась на мою шею? В общем, если вдуматься, ты необыкновенная девушка. Женщины все, как одна, обыкновенные, а ты другая. У них маленькие земные мыслишки, а ты... Да... Пора, что ли?

- Ну, тебе виднее.

- А ты готова?

- Я готова, - ответила девушка спокойно.

Тимофей позавидовал ее выдержке. Но его беспокойство, полагал он, проистекало отнюдь не из страха. Причина этого беспокойства заключалась в необходимости не только свести счеты с жизнью на глазах у подруги, но и служить для нее примером, определяющим ее поведение. Это как бы выхолащивало его, лишало столь нужного в последние минуты самосознания, ощущения некой полноты бытия.

- Ну, значит, пора. - Он встал, отстраняя от себя ненужную ему девушку. - Тянуть больше нельзя. Боюсь чего-то... как бы старик нам не помешал...

- Старики часто вредят. Хорошо жить в таком уединенном домике, вдали от суеты, от шума городского. Вот если бы не вредные субъекты... Никогда не понимая значения слова нетопырь, я всегда воображала, что за ним скрываются старики.

- Что-нибудь в этом отношении переменилось у тебя прямо пропорционально самообразованию?

- Разве можно об этом судить, когда наскакивает тип вроде твоего папаши и пытается обработать в свою пользу?

Тимофей достал из дорожной сумки аккуратно укомплектованный пузырек с ядом и глубокомысленно посмотрел на него. Елизавета Федоровна посмотрела тоже, но выжидающе, с какой-то медленно и неотвратимо начинающейся зависимостью от действий своего друга.

- Итак, ты считаешь, нам лучше раздеться?

- Посмотри-ка, разговор - из одних вопросов! Ну, дальше некуда...

- И все же?

- Да, - слабо шепнула девушка, - раздеться и лечь.

Усомнился пытливый Тимофей:

- А не будет ли это бессмысленно и даже позорно?

- Чем же?

- Войдут и увидят нас, голых... И потом будут таскать наши голые тела, трупы наши...

- Любовь никогда и ничем не позорна. Мы - любовники, - объяснила, как могла, Елизавета Федоровна, но, увидев, что Тимофей по-прежнему сомневается, провела путь к реализму, который уже не зависел от их воли, а может быть, и никогда не зависел: - И все равно ведь разденут. Таков порядок...

Тимофей выдержал паузу, признавая ее правоту. Затем он сказал:

- Тогда приступим.

Они раздевались. Девушка не чувствовала пока, чтобы это сбрасывание одежды чем-то отличалось от обычного, каждодневного. Жизнь продолжалась и даже вполне могла показаться вечной. И девушка словно разворачивала некую идею, превращая ее в строгую программу действий:

- Давай примем яд сидя, а потом быстренько ляжем и обнимемся.

И это ее предложение Тимофей тоже не отверг. А затем они вступили в область совсем других отношений между собой и с собственными душами. Еще мелькнула у Тимофея беглая и, в общем-то, пустая мысль, что довольно странной выходит картина смерти, фиксирующая его в объятиях именно Елизаветы Федоровны. Но точно так же, как и девушка, он уже смутно отдавал себе отчет в своих действиях и с трудом верил, что это он раздевается, готовится принять яд и броситься - быстренько - в постель. Он, а не кто-то другой, кого он наблюдает со стороны. Между ним и девушкой выросла стена, теперь каждый стал сам по себе. Но они знали, что сейчас упадут в горячо раскрытые объятия и будет неважно, что в действительности связывает их.