И правда, он относился к ним, как к собственным детям: в пеленках их видел, помнил, как они без штанов щеголяли, как родители провожали их в первый класс деревенской школы. Привык, что его слово для них ничем не разнилось от родительского поучения. Даже если он говорил ласково, сердечно, его слова звучали для них распоряжением, строгим приказом. Так продолжалось из года в год. Почему же все переменилось?
- Вы себя в наши годы не считали несмышленышем. И от ответственности тоже не уклонялись. В чем же моя ошибка? - спросил Ширзад.
- А в том, сынок, что горячишься безмерно. Это самая твоя главная ошибка. И старших не уважаешь, - тоже грех. Когда я парнем был, так не стыдился перед старшими шапку ломать.
- Нет, вы не правы! - подумав, сказал Ширзад. - Старших я почитаю, но это почтение - не беспринципность! Фальшивое уважение унижает и старших и младших. И того, кто уважает, и тех, кого уважают. Если вам нужно показное уважение, его обеспечат в полную меру. - И Ширзад кивнул на Ярмамеда и Салмана.
Бухгалтер с независимым видом повел носом из стороны в сторону, будто не о нем шла речь. Счетовод закашлялся.
- Ага, значит, захотели жить по-новому. А в чем же заключаются ваши новые повадки? - Рустам произнес слово "новые" с таким видом, словно к языку прилипла шелуха от семечек.
- В том, что надо всегда быть искренним, правдивым и стойко защищать свое мнение. Не такие уж новые эти повадки, - внятно сказал Ширзад. - Не согласен с председателем - так и скажу: не согласен. Да, если я уверен в истине, пусть хоть отец из могилы встанет, все равно не отрекусь!
Все получилось не так, как ожидал Рустам, - непокорный юноша прощеная не просил, виновным себя не считал, а, наоборот, обрушился с обвинениями на председателя.
- Вся ваша речь одна демагогия.
- А вы незаслуженно оскорбляете нас, - сказал Ширзад и встал, показывая, что продолжать беседу нет нужды.
- А без молодежи-то вы и двадцати трех центнеров никогда не получите, - добавил Наджаф.
Салман почувствовал, что ему не удастся отсидеться в углу, и заметил с ласковой улыбкой:
- Старым - уважение, молодым - простор. Пусть старики вносят опыт, а юные - отвагу. Вот и все. - Нет повода ссориться.
- Тебя еще я не спрашивал! - огрызнулся Рустам.
Плоское лицо Салмана не дрогнуло.
Гызётар присела на диване у самого входа, и, вероятно, Рустам ее до сих пор не замечал. Но сейчас она решила тоже вмешаться в разговор.
- Дядюшка, а ведь вы толком не объяснили нам, по чему не соглашаетесь.
У нее было доброе сердце. Больше всего ей хотелось, чтобы муж и Ширзад помирились с председателем.
- Нет, все объяснил, - мотнул Рустам тяжелой копною седых волос. - Не хочу прослыть в районе вертопрахом, "легкобородым", как раньше говорили. И так не много осталось трудиться. Дайте возможность старику с честью дожить свой век.
Рустам всегда ожидал, говоря о своей старости, что собеседники не согласятся, начнут спорить: какой, мол, вы старик!
"И я ведь состарюсь, - подумал Ширзад, впервые заметив седину и морщины Рустама. - Как знать, может, и меня потянет отдохнуть, успокоиться? - И сразу же устыдился: - Нет, требовать, чтобы весь народ, чтобы само время вместе со мной замедлили шаги, я не стану. Крепок телом Рустам-киши, и под седыми бровями ярко сверкают его глаза, много еще в них озорства, упорства, воли. Видно, не годы тут причиной. Наджаф не зря сказал о ржавчине. Иногда ржавчиной покрываются и молодые сердца - взять того же Салмана".
- Читали эту книжечку? - спросил Ширзад, вынимая из кармана помятую брошюру в белой обложке.
Председатель, не взглянув на книжечку, ответил:
- Не одного тебя грамоте учили. Конечно, читал,
- Очень поучительная.
Покосившись, Рустам разглядел название: "Учиться у передовиков" - и дал себе слово крепко отругать Першан и Гараша: могли бы догадаться купить отцу.
- Ну, спать пора! - потянулся он с кряхтением. - Идите-ка по домам. Одно вижу: неделю назад выбрали Ширзада секретарем, и он уже успел зазнаться. Земли под собой не чует от гордости.
- Сучок в чужом глазу мы видим, - спокойно ответил Ширзад, толкнул дверь и вышел.
За ним потянулись остальные.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Рустам-киши не мог относиться серьезно ни к Ширзаду, ни к Наджафу, он их и в расчет не брал. Не верил он и в то, что такие болтливые демагоги пользуются авторитетом у колхозников. В райкоме партии и райисполкоме их никто не знает, да разве таким молокососам доверят когда-нибудь мощный многоотраслевой колхоз?... Но сорняки растут быстрее, чем пшеница, и плохая весть не лежит, а летит. Если Ширзад и Наджаф теперь начнут постоянно критиковать председателя, то добром это не кончится! Следовательно, надо поскорее зажать им рты. И зажать плотно, чтобы кроме "да" и "слушаюсь" не ухитрились промычать ни единого злого словечка.
Рустам проголодался и устал. И все же, выйдя из правления, он не сразу ушел со двора, а долго стоял у ворот, хмуро оглядывая знакомое здание правления. Двухэтажный, из неоштукатуренного кирпича, с остекленными верандами дом казался в сумерках даже красивым. В глубине двора приземистые, длинные сараи, пусть хоть и саманные - выглядели солидно, прочно. Да тут красота и не нужна, лишь бы закрома не пустовали. А когда Рустам принимал колхоз, здесь был унылый пустырь, засыпанный мусором. Правление ютилось в ветхой избушке. Складов и в помине не было. Сердце Рустама наполнилось и гордостью и горечью. Все это он построил своими руками, как же этим не гордиться! А горько оттого, что подросли молодые и не ценят его труда.
Забыли, забыли, что когда-то, еще до войны, принял на свои плечи Рустам дела колхоза, в котором на трудодень не выдавали ни грамма зерна. В амбаре хоть шаром покати, жнейки ржавели под открытым небом, людей в поле силком не выгонишь... Старики тогда говорили, что колхоз похож на женскую баню: все галдят, а о чем - понять нельзя. Об агротехнике, о севооборотах и думать не приходилось,
Когда впервые выдали на трудодень по три килограмма зерна, колхозники готовы были на руках носить своего председателя, а он только отшучивался:
- Да разве это много?
И дом правления, и сараи Рустам построил по своим проектам, сам был прорабом, ночей не досыпал, днем поесть забывал... Уходя на войну, он оставил колхоз в отличном состоянии, был спокоен, что солдатки с детьми нуждаться не станут; всем хватит. Вернувшись в тысяча девятьсот сорок шестом году из армии, увидел, что колхоз надломился, пошатнулся. Часть земли засолонилась, буйные сорняки душат посевы, а колхозное стадо уменьшилось вдвое.
В огромном колхозе осталось всего-навсего три тысячи овец и шестьсот голов "крупного рогатого скота"; тощих телят на тоненьких, как лучинки, ножках, коров с прилипшими к животу сосцами, одичавших от голодухи, понурых, круглыми сутками лежавших в тени волов.
Еще плачевнее обстояли дела с полеводством: засевали хлопком всего-навсего триста гектаров, зерновыми - шестьсот пятьдесят, бахчи уместились на "пятачке" в пятнадцать гектаров, клин люцерны сократился до тридцати гектаров.
И это в артели, где было семьсот дворов, в артели, за которой государственным актом навечно закреплено четыре тысячи гектаров земли!...
Когда Рустам просмотрел бухгалтерские отчеты, он даже испугался: всего годового дохода не хватит, чтобы расплатиться по обязательным поставкам. Да еще останется около миллиона рублей долгов.
И все же колхоз не рухнул, потому что люди помнили довоенную жизнь, верили, что с Рустамом дело пойдет на лад. Даже те, которые приучились спекулировать, пришли и сказали: "Только берись, а мы не подведем".
В ту пору Рустам горевал, как отец, который оставил сына-подростка среди чужих людей и, вернувшись из долгой отлучки, встретил его на улице в рубище, грязного, оборванного... Колхоз, тот колхоз, которому он отдал несколько лет жизни, вот-вот развалится: опустеют дома - уже многие семьи уехали на нефтепромыслы, бурьян заглушит хлопковые поля, переведется чистопородное стадо...
