Морозов таскал снаряды целыми ящиками. Низенький, щуплый Игумнов не мог надивиться его силе.

— Вас с Ожигиным на пару в плуг запрягать, лучше трактора потянете! — с удивлением и восторгом говорил Игумнов.

Ожигин — снарядный на четвертом орудии, высокий и очень сильный парень, только что призванный на службу.

Был у нас матрос Кучменко. В последнее время он часто жаловался на непонятную боль в животе. Я спросил как-то фельдшера Иванова, что с парнем, почему страдает?

— Сказано ему не таскать снаряды, не его это боевая специальность, — раздраженно отозвался фельд­шер. — Так нет! В каждом бою, чуть выпадет минута, хватается за тяжелые ящики. Не могу, говорит, стерпеть, помогать надо...

Это нежелание быть в стороне, когда товарищи работают или воюют, толкнуло командира отделения подачи снарядов Тюлюбаева на подвиг в бою 20 мая 1943 года.

Мы отвыкли за зиму от вражеской авиации. В темноте нас бомбили не часто: снег и ночь помогали хорошо замаскироваться. Зато с весны и авиация и артиллерия противника с новой силой набросились на батарею. В полярную ночь фашисты терпели неудачу за неудачей. Теперь, в первые светлые дни, они торопились пополнить свои запасы: появилась возможность подавлять нас во время проводки конвоев, бомбить и обстреливать не вслепую, не наугад, а прицельно.

В тот день солнце, склоняясь к морю, сильно слепило наших наблюдателей. И все же сигнальщик Дюков заметил слабые дымки на горизонте. Батарея была приведена в боевую готовность № 1.

Действия противника сразу же подтвердили правоту сигнальщика. С материка на море поползли кудрявые облака дымзавесы. Гитлеровцы явно ждали следующий в Петсамо конвой.

Ветерок гнал «облака» в нашу сторону, и на море появилась плотная белая пелена.

На этот раз противник изменил тактику. Не ожидая, когда мы откроем огонь по конвою, он заранее атаковал нас — с материка и с воздуха. Корабли находились еще вне зоны действия береговой артиллерии, а бой уже развернулся. Матросы застыли у орудий, стараясь не обращать внимания на разрывы вражеских снарядов. Ни один человек из орудийной прислуги или взвода управ­ления не мог уйти в укрытие: с минуты на минуту последует команда открыть огонь по морскому противни­ку. Только подносчики снарядов скрывались пока в траншее.

Шум авиационных моторов услышали одновременно на всех боевых постах. На нас с разных направлений шли бомбардировщики — звездный налет!

Расположенные на флангах зенитные батареи Крячко и Лопоухова уже начали бой. До нас доносился глухой грохот бомб. Очевидно, зенитчиков бомбили специально выделенные самолеты, расчищавшие путь основным силам.

— Товарищ командир, с моря на батарею — шесть бомбардировщиков! — услышал я по телефону голос Вениамина Кошелева, заменившего на втором орудии Покатаева.— Хорошо бы рвануть по ним гранатой.

— Вижу, вижу, товарищ Кошелев, — спокойно ответил я, а самого тоже подмывало поддаться соблазну.

Уж больно заманчива цель для дистанционных гранат! До конвоя далеко, а тут с моря прямо на нас режут шесть машин. И летят невысоко — до них нет и тысячи метров.

— Эти к нам, — словно угадав мои мысли, тихо сказал Игнатенко. — Лопоухов и Крячко вынуждены вести огонь на самооборону, а эти вмажут нам.

— Знаю, — сердито оборвал я помощника и сразу приказал открыть огонь.

Дальномерщики, наверное, слышали мои переговоры с Кошелевым. Они уже приготовили данные о дальности и высоте полета бомбардировщиков. Батарея дала три залпа. Дистанционные гранаты рвались в строю самолетов. Гитлеровцы в замешательстве ринулись в стороны. Строй рассыпался. Две машины задымили, развернулись на 180 градусов и потянули домой, оставляя за со бой черный след.

Но над нами уже висела другая группа самолетов. Увидев вспышки залпов, они ринулись на батарею. За­выли моторы пикировщиков, нудно загудели сирены па­дающих бомб, вздрогнула и застонала земля, распахиваемая снарядами и бомбами противника.

А на море, оттуда, где шли корабли конвоя, будто из самой его утробы, вынырнули три гидросамолета, остав­ляя позади шлейф дыма. На разных высотах, ступенями — от воды к небу, тянули они три новые дымовые завесы.

По гидросамолетам ударили орудия Захарова, они находились ближе всего к цели.

Я услышал голос Кошелева, подбадривающего своих матросов:

— Молодцы! Двух бомберов не досчитаются фашисты!

— Отбиваем хлеб у зенитчиков! — откликнулся кто-то.

Тяжело ребятам, жутко. Рвутся и бомбы и снаряды, а надо держаться на посту, ждать.

Командир отделения подачи на втором орудии Тюлюбаев приказал добавить снарядов и первый выскочил из укрытия. Он успел сделать всего несколько шагов — небольшой осколок пробил щеку, выбил верхние зубы и ранил язык.

Щавлев подхватил командира отделения, отнес в землянку второго орудия, перевязал и наказал лежать, а сам бросился носить снаряды.

Тюлюбаев услышал орудийные залпы. Наша батарея открыла огонь, ставя заградительную завесу на вероятных курсах движения транспорта. На море сплошная белая стена. Цели не видно. Но теплопеленгаторная станция через каждые 20 секунд выдавала пеленг. Других целей она не ощущала. Мы били по упреждающей точке, по движению судна. Эти залпы и услышал раненый Тюлюбаев. По интенсивности огня он понял: снарядов потребуется много, и, преодолевая боль, выбежал из землянки. Вскочил в траншею, взял снаряд.

Сильная взрывная волна и пламя встретили сержанта у входа в орудийный дворик. Его отбросило обратно и повалило вместе со снарядом. В зарядную нишу вто­рого орудия попала бомба. Взорвались заряды, вспыхнула краска на орудии, загорелись стенки орудийного дворика. Над вторым орудием взметнулся столб огня.

Я приказал командирам первого и третьего орудий оказать помошь второму. Часть матросов из расчетов этих орудий бросилась к соседям. Прибежавшие туда бойцы прежде всего натолкнулись на Тюлюбаева. Он оказался не в траншее, куда его швырнуло волной, а в пылающем дворике. Тюлюбаев горел, он был без со­знания.