И вот в начале декабря немцы применили новинку — отсекающую световую завесу. Из глубины залива Петсамо параллельно нашему берегу врезался в море мощ­ный луч. Перед нами возникла белая слепящая стена, позади которой могли проскользнуть корабли. Шубин включил все свои прожектора, но и они не пробили завесу. Луч упирался в луч, а что творится по ту сторону, мы не видели. До входа в Петсамо 68 кабельтовых. На таком расстоянии прожекторам трудно преодолеть встречную световую завесу. Мы попытались сделать это, сгруппировав лучи. Не помогло. Теплопелеигаторная станция цели не чувствовала. Было от чего растеряться!

Мы решили схитрить и разом выключили все прожектора. Только луч противника по-прежнему дрожал над волнами фиорда. Но и в новинке гитлеровцев был просчет. Луч шел из Петсамо и отлично освещал вход в залив. Неприятельские корабли неизбежно должны были пересечь освещенное пространство. Мы и рассчитывали воспользоваться этим.

Развернули орудия, подготовились открыть огонь по входу в залив. Чтобы скрыть свой замысел, притворились, будто продолжаем борьбу со световой завесой, и время от времени включали и выключали прожектора.

И опять отличился Глазков. Он первым увидел черный силуэт транспорта, пересекавшего освещенную полосу. Открыли огонь вместе с батареей Соболевского. Судно загорелось, но успело скрыться за мысом Нуураниеми.

Противник тотчас погасил световую завесу, а наши прожектора осветили море. Оно было чистое и почти спокойное.

Космачев не доволен нами, и это справедливо. Правда, времени для поражения цели было мало и не широка освещенная полоса. Но мы хорошо видели цель и должны были быстрее сосредоточить на ней огонь. Виленкин, конечно, поддержал командира дивизиона. «Не поджи­гать надо, а уничтожать», — повторял он свою любимую фразу.

Пришлось крепко задуматься, как бороться с прожекторами противника. Помощи решили просить у нашего постоянного и верного защитника Кокорева. Слепящий свет на море был тогда страшнее огня батарей. Попросили Кокорева бить не по батареям, а по прожекторам врага.

Немцы с тех пор отказались от световых завес. Видyо, догадались, что мы подожгли транспорт с их же помощью. Но они по-прежнему пытались ослеплять нас.

В следующий раз над нашими позициями повисли осветительные снаряды на парашютах. Такой снаряд освещает местность в радиусе до пятисот метров. А дальше мгла. Наводчики ослеплены. Единственный выход — превратить ночь в день, раздвинуть границы полной освещенности. Шубин отлично выполнил это, включив все пятнадцать прожекторов. Посреди освещенного моря так внезапно и четко возник транспорт, что мы поняли: немцы не ожидали такого хода событий. Судно уверен­но шло в темноте, считая себя в полной безопасности. Мы быстро потопили его.

Зато вся месть, вся ярость вражеской артиллерии достались теперь Шубину. Он погасил прожектора, но противник еще долго продолжал бить по его позициям и забрасывать нас осветительными снарядами.

В декабре мы провели, как я уже упоминал раньше, партийное собрание, обсудившее итоги первых зимних боев. Комиссар предложил мне сделать доклад и разобрать не только все стороны нашей и противника тактики, но и поступки отдельных батарейцев. Я подготовил подробный анализ и наших действий, и действий батарей противника по нашим позициям. Снарядов за эти первые месяцы полярной ночи на нас брошено сотни. Фашисты пристрелялись по направлению хорошо, боковое отклонение не превышает пятнадцати метров. Но большинство немецких снарядов падает с недолетом. За три месяца было три попадания: в щит второго орудия, в двори­ки первого и второго орудий. У нас есть все основания считать артиллерийские налеты врага не столь уж опасными, если будем по-прежнему хорошо маскироваться. Я разобрал и наши успехи и наши просчеты, особенно недостаточное умение управляющих огнем быстро сосредоточить огонь на цели.

Что давало такое собрание всем нам, и в первую очередь матросам, в условиях войны? Прежде всего ощущение ответственности за общее дело и понимание того, что происходит на батарее и в дивизионе. Боец день и ночь занят на своем посту и не может знать всего, чем живут другие подразделения, другие посты. Доверие и серьезность, с которыми мы вводили людей в курс общего дела, очень сближали и сплачивали нас. Как командир, я чувствовал это острее других.

НАШ КОМИССАР

— Виленкин убит! — услышал я внезапно среди рокота и грохота, сотрясавших ночь над нашим побережьем, во время очередного боя.

— Что, что?! Кто говорит?! Повторите, кто говорит!..

— Докладывает наводчик Курочкин со второго орудия. Убит капитан Виленкин.

— Не верю. Где Покатаев?

— Сопровождает комиссара.

— Где комиссар?

— Унесли мертвого на первое. В землянку Кошелева.

Меня затрясло. Чувствую, что немеют руки.

— Что с комиссаром?—взволнованно спросил Игнатенко, догадавшись по моим вопросам и состоянию о происшедшем.

— Говорят, убит. Не верю!

Я посадил Володю Игнатенко на свое место у стереотрубы, а сам бросился в землянку первого орудия.

...Это случилось январской ночью сорок третьего года. Противнику везло в ту ночь: не надо было ставить отсекающих световых завес, не требовались и осветительные снаряды. Едва ощутимый ветерок с юга медленно гнал в нашу сторону седую испарину, выжатую из моря морозом. Штиль позволил немцам поставить плотную, устойчивую дымовую завесу, по которой долго и беспомощно скользили лучи наших прожекторов. Ни прожектора, работавшие в эту ночь под беспрерывным обстрелом, ни теплопеленаторная станция не могли никак нащупать цель, и мы дожидались счастливого мгновения, хоть тени, хоть признака цели, готовые тотчас ударить по ней, а также поставить заградительную завесу у входа в порт. Противник в конце концов обнаружил себя черными клубами дыма, обозначившими его место на фоне белой дымовой завесы. По этому месту мы и били из всех четырех орудий, и даже зажгли снарядами этот транспорт, заставив его свернуть с дороги в порт. Фа­шистская артиллерия, конечно, навалилась на нас и, как всегда, больше всего на второе орудие, стоящее в центре батареи. В разгар этой заварухи в наушниках и разда­лись слова о гибели комиссара.