Первым прибыл на командный пункт Володя Игнатенко. Лицо в копоти и в крови. Осколок сорвал с головы фуражку, на голове глубокая царапина.

— Выслужила фуражка свой срок.

Игнатенко шутил, но я видел его насквозь: тяжело даже ему, человеку веселого и беззаботного нрава.

Кошелев и его матросы живы, но много раненых. Сами себя перевязывают, в санчасть не идут. Игнатенко доложил и о вмятине на стволе первого орудия. Стрелять как будто можно. Канал ствола бегло осмотрели — выпуклостей на лейнере нет.

Я не успел дослушать Игнатенко — появился комиссар. Его привели два матроса. Лицо у Виленкина забинтовано. Видны только глаза.

— Нас подавили? — спросил Виленкин, как только ушли сопровождающие. Нет, комиссар. Просто тактический маневр. Делаем вид, что подавлены. Вечером ожидается конвой.

— Вот оно что! Не зря, выходит, на нас так навалились!

— Да. Сигнальщики отмечали каждый выстрел орудий противника. По батарее выпущено восемьсот семьдесят два снаряда. Подсчитаем новые воронки — проверим.

Забегая вперед, скажу: эта цифра полностью подтвердилась. 872 снаряда бросили в нас в этом бою.

— Огонь прекратили по приказу генерала?

— Да. Он все время был на линии.

Пронесли труп телефониста Василия Николаевича Смирнова. Мы сняли фуражки. Виленкин сказал:

— Война, война..

Подошел Ишин. Я не видел и не слышал его в течение всего боя. Все в сборе.

Зашли на командный пункт, и я приказал Ишину доложить о положении в огневом взводе. Пробормотав что-то невнятное о втором орудии, старший лейтенант уверенно сообщил, что третье в порядке. Побывать на первом не успел. Что нужно сделать, чтобы сегодня же вступило в бой второе, — не знает.

Хорошо, что раненый Виленкин успел осмотреть орудие, поговорить с Покатаевым и все записать. Разбит воздухопровод. Мы тут же попросили генерала прислать новый. Если его быстро доставят, к вечеру сможем ввести орудие в строй.

Потери в расчете второго орудия Игнатенко решил восполнить хозяйственниками, уже подготовленными и проверенными в бою. Виленкин рекомендует назначить на орудие матросов Николаева и Черникова, одного— установщиком прицела, другого — зарядным. Я удивлен: это самые инертные люди на батарее, говорят, они спят даже на ходу.

— Потому и инертные, что о них так говорят, — сказал Виленкин. — Наклеить ярлык легко. А они давно мечтают попасть в орудийный расчет. У обоих одно горе: семьи остались в оккупации.

Раз настаивает комиссар, пусть будет так.

Несколько раз звонил генерал, проверял, как залечи­ваем раны. Мы понимали, генерала беспокоят не только наши беды, но и готовность к главному бою.

Под вечер к соседям приехал начальник штаба Северного оборонительного района Даниил Андреевич Туз. Потом он появился и у нас. Это наш старый Друг.

Новое командование — и Кабанов, и Туз, и Балев — многое делало для нас. Просьбы штаб удовлетворял немедленно. В тот же день нам доставили новый воздухопровод и прислали в помощь Петра Голястикова. Бригада ремонтников под его командой сразу же занялась восстановлением второго орудия. Я уверенно доложил начальнику штаба, что к вечеру орудия будут в строю. Теперь все зависело от того, когда пойдут корабли. Туз сообщил, что, судя по данным авиаразведки, корабли покажутся затемно. В нашем распоряжении не меньше двух часов.

Предстоит бой в темноте. Мы готовились к нему и ждали случая проверить себя до наступления полной полярной ночи. Генерал выполнил обещание и заблаговременно прислал прожекторную роту. Командиру роты Шубину подчинены во время боя все прожекторные станции береговых батарей, в том числе прожекторный взвод Гоши Годиева у соседей. Шубин управляет ими с нашего командного пункта, куда приходит регулярно перед наступлением темноты. Добрые отношения с Шубиным наладились у меня с первого дня. Как только темнеет, включаются рубильники дежурных прожекторов. Разыскивая вражеские корабли на подходах к порту, прожектора работают по строгому графику. Кроме того, у нас появилась и теплопелеигаторная станция (ТПС). Это новое секретное средство поиска, и мы мало знали о нем.

Знали лишь, что ТПС точно определяет пеленг невидимой цели.

Проводив начальника штаба, я вернулся в землянку второго орудия. Надо поговорить с Черниковым и Николаевым, которых по просьбе Виленкина перевели в орудийный расчет.

Матросы отдыхали после ужина. Пришла почта. Одни читали газеты, другие — счастливцы — письма. Я присел к столу и закурил.

Наводчик Алексеев по прозвищу Цыганок, тот, что подшутил над Оносовым, показал фотографию девушки:

— Хороша?

— Любите?

— Получил два письма. Патриотка...

Это слово прочно вошло в быт. На флот приходят письма и фотокарточки из Москвы, Сибири, с Урала, с надписями «лучшему моряку», «орденоносцу», «герою фронта». Часть писем попадает и на батарею. У нас много молодежи, и потому много охотников вести переписку.

— Девушка симпатичная. Только смотрите, не пишите чепухи, — наставительно сказал я Алексееву. — Дорожите честью воина.

Алексеев лукаво посмотрел на меня и, стараясь быть серьезным, громко сказал:

— А я, товарищ командир, все правильно напишу. Хоть в газете печатайте. «Ваша фотокарточка приклее­на на орудии Н-ского калибра Н-ской батареи и всегда передо мной. Навожу орудие по фашистским кораблям, думая о вас и о том, чтобы скорее уничтожить врага и встретиться с вами». Ну, как, товарищ командир, порядок?..

Этому парню палец в рот не клади: и наводчик хороший, и на язык остер. Он действительно наклеивал фо­тографии своих корреспонденток на орудие, и это нравилось окружающим: все же кусочек далекой жизни тыла, напоминание каждому о своем.