Посиневшего летчика благополучно доставили на берег. Он потерял сознание. Врач, прибывший из бригады морской пехоты, быстро раздел спасенного, стал растирать спиртом, делать искусственное дыхание. Тело покраснело, как будто ожило. Но летчик в сознание не приходил.
Перенесли спасенного в землянку. Снова стали откачивать, растирать. И тут врач произнес: «Умер».
Как же так? Доставили живого, а тут — умер. Куколев и Травчук вне себя: надо спасти! Снова делаем искусственное дыхание.
Слышу голос Космачева возле землянки — значит, приехал. По уставу положено выбежать и встретить начальника.
Но до него ли сейчас? Подождет или зайдет в землянку...
Летчик умер. В ужасном состоянии пришел я на КП и только здесь вспомнил о командире дивизиона. Он сидел надутый и сердитый. На приветствие не ответил. На столе раскрыт наш «Журнал боевых действий». Поперек страницы красным карандашом надпись: «Где же честное служение Родине? Когда будете честно исполнять свой служебный долг?»
Несколько раз, ничего не понимая, перечитываю эту надпись. Ее страшный смысл не сразу доходит до меня. Жестокий упрек. За что? До сих пор я не слышал от Космачева ничего подобного. Что случилось? Что мы натворили?
— Выйдите! — приказал я находившемуся тут же Маркину.
Когда мы остались вдвоем, я потребовал у командира дивизиона разъяснения. За что? Неужели за то, что, спасая жизнь летчика, я нарушил устав, не встретив, как положено, начальника?
Он долго молчал. Потом объяснил: запущен «Журнал боевых действий» — нет записей о сегодняшнем дне. Это верно. Рыбаков, ведущий журнал, не делал сегодня записей. Он комсорг и был занят подготовкой комсомольского собрания. Это недопустимо, особенно в боевых условиях. Но достаточный ли это повод для такой оскорбительной надписи?!
— Эх вы!.. — Чтобы удержаться от грубости, я ушел из КП.
Командир дивизиона, очевидно, и сам почувствовал, что погорячился. Уехал, молча проглотив мою резкость.
На другой день мне доложили, что в тылу, в километре от батареи, появились какие-то военные. Отправил на разведку старшину Афонина. Ему полезно прогуляться. Сигнальщики постоянно сидят, и все, кроме тощего Трегубова, толстеют. Афонин вернулся часа через полтора. Оказалось, что незнакомый полковник береговой службы производит на местности непонятные манипуляции. Он, естественно, не стал объясняться со старшиной. Пришлось пойти самому.
Полковник оказался представителем штаба МУРа. На совершенно открытой местности он возился с бусолью и мерной лентой. Я представился и вежливо спросил, что предполагается строить на этой площадке, годной разве что для футбола.
— От вас секрета нет. Здесь будет батарея.
— Полевая?
— Нет. Береговая, стотридцатимиллиметровая, четырехорудийная. Новая система. Значительно лучше вашей.
Вероятно, я очень выразительно улыбнулся. Полковник, неправильно меня поняв, стал уверять, что батарею обязательно построят нам в помощь. Я заметил, что надо быть слишком богатыми, чтобы ставить батарею на таком месте. Мы уже немало хлебнули горя от неудачного выбора позиции для 221-й. Неужто так ничему и не научил первый год войны? Это не позиция, а плешь, открытая для наблюдателей противника. Первый взмах киркой, и сюда посыплются бомбы, снаряды. Противник не даст построить ничего, кроме кладбища.
Я наговорил тогда кучу дерзостей. Но полковник Просяник не обиделся и не ударился в амбицию. Наоборот, он поблагодарил за прямоту. Он здесь человек новый, местности не знал, о действиях противника имел представление лишь понаслышке, приехал для предварительной рекогносцировки. В штабе, согласно оперативной директиве, ткнули пальцем в карту и показали: вот место огневой позиции для 140-й батареи, перебрасываемой с другого участка. Согласно этому указанию Просяник заканчивал составление тактического формуляра.
И вот мы идем выбирать позицию для наших соседей. Местность самая подходящая. Здесь можно глубоко посадить орудия, не теряя сектора наблюдения.
— Сюда можно ставить первое орудие. — Я ложусь на живот и осматриваюсь. — Даже если линия визирования будет на уровне моих глаз, и то прекрасно вести наблюдение.
Полковник согласен. Приказывает подчиненному забить на этом месте колышек.
Мы выбрали места не только для орудий, но и для погребов, землянок, для всех сооружений батареи.
Полковник горячо благодарит, и я благодарю его, что правильно воспринял совет человека, для которого появление соседей — величайшая радость.
— Счастлив тот, кто будет командовать такой мощной боевой силой, — прощаясь, говорю Просяиику.
Следом за полковником прибыла комиссия. Ее председатель, инженер Кордюмов, прислал за мной матроса, и все началось заново: ползание на животе, споры, доказательства. Члены комиссии согласились, что место для батареи удачное.
— Вы выбирали, вы с матросами и будете рыть котлованы под орудийные дворики. Так приказал комендант МУРа,— улыбаясь, говорит председатель комиссии.
Кордюмов сообщил еще одну новость. Создается Северный оборонительный район (СОР) со штабом на Рыбачьем. В это соединение войдут все войска, действующие на полуостровах. Командующим СОР назначен балтиец, герой обороны Ханко, генерал-лейтенант Сергей Иванович Кабанов.
— Так что, товарищ старший лейтенант, любите и уважайте нового начальника, — многозначительно произносит инженер. — Жирок с вас сгонят. Он, между прочим, умеет это делать!
Теперь мы не будем одиноки. С каждым днем растет наша сила. Назначение же строгого и сурового командующего не страшит, а радует. Мы уже наслышаны о том, что он не любит отсиживаться, выжидать... Уж не его ли это первое послание — новая батарея?!
Матросы охотно начали рыть котлованы для «чужой» батареи. Но сразу же раскололись на две партии. Одни оплакивают наше первенство и нашу самостоятельность. Другие убеждены, что дело не в соперничестве, а в том, чтобы лучше и крепче бить врага и скорее разбить его. Я слышал, как спорили Морозов и Покатаев.
