У полок крутился второй охранник, он вытаскивал книги, дергал каж­дую за обложку, тряс над полом, но оттуда ничего не выпадало.

Гальперин стоял столбом, таращил глаза на кривоногого.

— Лева, оденьтесь, — сказала Вера Михайловна. — Зачем позориться перед ними. Мы ни в чем не виноваты...

— Ишь! — расхохотался главный. — На «вы» его называет. Может, тебя с ним познакомить?

Гальперин, путаясь в брючине, одевался.

Кривоногий записал — «Гальперин». Сверил с каким-то списком, радо­стно сообщил:

— А за вторым и ехать, Коляк, не придется. Мужик, как видишь, ждал нас в ее кровати. Безногая, а блудит, как нормальные бабы. — Он повернулся к Дусе, прикрикнул: — Забираем обоих. А то пришлось бы за этим катить на Охту, бензин тратить...

Он опять засмеялся. Неожиданно тонким голоском вмешался второй охранник:

— Ты еще сундук погляди. И поедем.

Летели листы. Вера Михайловна с ужасом смотрела на ворох гуашей и акварелей. Тяжело падали тушевые рисунки. Кувшины, груши, стаканы — все это писалось в последние недели, черные натюрморты — прощание с жизнью.,.

— Ну что стоишь? — крикнул Гальперину кривоногий. — Собирай-ка свою убогую. Пальто или что там у нее есть. — Он мигнул дворнику. — Одна бражка, враги народа, мать их...

Вышли на улицу: Дуся, понятые, охрана.

Распахнули фургон. Вера Михайловна уперлась руками в железный пол кузова, но подтянуть себя сил не хватало. Лев шагнул к ней, стал запихивать внутрь машины, к холодным металлическим скамьям. Уже в кузове он поднял лежащую Веру, посадил на сиденье, молча обнял. Она плакала, и Гальперин, не найдя платка, стал вытирать рукой ее слезы.

— Это ерунда, Верочка, чья-то ошибка. Такого быть просто не может. Ну какие же мы враги? Поговорят, проверят и отпустят.

Он прикоснулся губами к холодной, застывшей щеке. Она ткнулась носом в его ладонь и всхлипнула снова. Машину подбросило на ухабе. Махонькое окошко зарешеченного «черного ворона» густо промерзло, и нельзя было понять, по каким улицам их везут.

— Последние наши минуты, — шепнула она. — Больше мы не увидим­ся, Лева...

— Нет, нет, нас отпустят. Это было бы дико...

Машина въезжала во двор. Железо скребло по снегу, потом глухо донесся удар выбитого крюка.

Охранник распахнул дверь и крикнул:

— Гальперин, вытаскивай свою бабу, иначе ей самой придется выпол­зать. Никто здесь баловать вас не станет.

Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 21 ноября 1993 года

Семен Ласкин: Лев Соломонович, я мечтаю написать о Вере Михайлов­не и о вас книгу. Что бы вам хотелось, чтобы я не упустил в ней?

Лев Гальперин: У меня даже не хватает воображения, что можно обо мне писать.

Семен Ласкин: Но может быть, правильнее начать с ваших отноше­ний? Что больше всего вам бы хотелось выделить и в дружбе, и, вероятно, в любви к ней, как и в ее любви к вам?

Лев Гальперин: Я был благодарен Верочке за возможность ощутить все, что должна ощущать на земле счастливая душа. Я не представлял, что меня можно понимать так, как понимает она. И это без слов и даже без взгляда. Ее доверие раскрепостило меня. Я ушел от некоторых своих недостатков, я оказы­вался перед нею совсем беспомощным, и мне было радостно даже от своей бес­помощности, от доверия, которое я испытывал к ней.

Семен Ласкин: Близкие люди, а мне кажется, вы были очень близки, не только понимают друг друга, но невольно и влияют друг на друга, не так ли? Конечно, вы — я говорю в данном случае об обоих — были уже не молодыми, Вере Михайловне сорок один, вам — сорок восемь. И у вас, и у нее были и разочарования, и неудачи. Можно ли сравнить ваши отношения с тем, что оста­валось в прошлом?

Лев Гальперин: Нет, все иначе. Да, мы были не только близкие люди, но и близкие души. И на земле мы понимали друг друга так, что иногда бывало смешно и даже страшно. Я думаю, это главное. Вы можете представить себе такую ситуацию. Я долго раздумываю, как сказать Верочке, что это белое пятно не должно быть там, что оно отвлекает и дает совершенно иной акцент, не ее акцент. Думаю, говорить или она сама это увидит. Вера была довольно самолю­бивая художница и часто болезненно воспринимала замечания. Стою рядом и размышляю, что же делать с этим ненужным белым бликом...

И вдруг Верочка говорит: «Ты еще долго будешь мучиться, у тебя уже глаза прожгли этот блик, а ты все слова подбираешь». Ну, что вы на это скажете? Она, оказывается, заметила не блик, а мою реакцию на него, а уж тогда и его ненуж­ность на своей картине.

Семен Ласкин: Вера Михайловна — огромный художник.

Лев Гальперин: Мне радостно, что вы любите Веру...

Семен Ласкин: Лев Соломонович, но мне хочется понять и вашу судь­бу. Ответьте, что было причиной вашего развода с семьей Кригер?

Лев Гальперин: Я был им не нужен. Они видели во мне добытчика, а я был им ни к чему. Им нужен был совершенно другой человек. Они желали другого. И нет вины моей перед ними. Им со мной было плохо и беспокойно, как и мне с ними.

Семен Ласкин: А как вы объясните, что ваш сын — кстати, я знаю его больше полувека — никогда раньше не называвший не только вас, но и свою подлинную фамилию, вашу фамилию, отыскав, благодаря мне и Василию Калужнину, несколько ваших картин, с такой страстью принялся восстанавливать свое прошлое?

Лев Гальперин: Он такой же добытчик, но для своей семьи. А когда исчезла опасность, то картины мои стали стоить денег.

Семен Ласкин: А ваши работы где-нибудь сохранились? Вы жили в разных странах...

Лев Гальперин: Они еще есть. Израиль их принял, но они в частных домах. Одна картина в Женеве. Боюсь, не назову это место, я не могу точно понять название. Могу лишь сказать, что осталось очень немного работ.

Семен Ласкин: В России их уничтожили?

Лев Гальперин: Да, их боялись. Кто-то мог увидеть работы репресси­рованного художника. А некоторые просто хранили так, что картины попортились...

В Питере я сразу же позвонил в пресс-центр КГБ, разрешение от Батурина и Кригера, как я говорил, у меня было. Уже знакомый молодой начальник доброжелательно выслушал меня, мы действительно легко «ус­таканились», как пообещала милая сотрудница этого ведомства, и теперь она же снова провожала меня из приемной в главный корпус — папка «дел» ожидала на столе шефа.

Красивый молодой человек с тонкими волевыми губами и холодными серыми глазами спокойно перелистывал страницы. Он был предельно лю­безен. Оказалось, перед моим приходом он сам поинтересовался судьбой следователей Тарновского и Федорова, следы их исчезли, не исключено, что и они были расстреляны в тридцатые годы.

Он передал мне довольно увесистую папку. Мы вышли в большой зал, где работали сотрудники, и он снова обратился к ожидавшей его решения симпатичной помощнице.

— Людочка, устройте Семена Борисовича поудобней. В двадцать чет­вертой найдется местечко?

— Уплотним академика, — пообещала Людочка с той же твердой ин­тонацией, с какой она недавно произнесла свое «устаканимся».

Людочка перенесла пишущую машинку на свободный стул в неболь­шом кабинете, принадлежавшем пресс-центру, представила меня академи­ку — он изучал «дело» Тарле, — предупредила, чтобы мы не снимали трубку, если зазвонит телефон, и вышла.

Следственные документы Гальперина стояли под отдельным номером. Постановление об аресте было помечено, как и у Ермолаевой, двадцать пятым декабря 1934 года.

Агент, дававший сведения органам НКВД, был тот же самый, его шифр 2577 повторялся неоднократно.

Я медленно листал страницы. Особенно хотелось отыскать ту очную ставку с Ермолаевой, о которой с таким раздражением говорил Виктор.

Вот некоторые документы этого дела.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

г. Ленинград

Я, уполномоченный секретно-политическим отделом управления НКВД Тарнов­ский, рассмотрев материалы по делу и приняв во внимание, что