Я с нетерпением ждал, когда Зуза наконец поймет, что у меня действительно нет кассы. До сих пор все мои намеки на этот счет принимались за неудачные шутки. Что она сделает? Немедленно съедет или подождет до утра? Я поставил на безотлагательность. Впрочем, «съехать» в данном случае было бы понятием условным — так же, как условным было ее у меня проживание: она даже границ своей территории не обозначила. Кое-какое откровенное бельишко в ящике… да, я обливал слезами эти кружева, я ведь знал: не получилось и не получится.

Зуза притворялась, делала хорошую мину при плохой игре, но она устала. Ей надоело. Надоело играть в дом и супружество. Надоело играть в свободу. Вроде бы она занимается тем же, что и прежде, только в иной аранжировке. Имеет разрешение, но на фиг оно ей, ни в каких разрешениях она не нуждается, разрешение ее только стесняет. Иначе говоря, теперь и прежде — совсем не одно и то же. Истинная свобода — это когда никого нет рядом. На что ей моя толерантность, если само мое присутствие раздражает! «Мы вместе, но я занимаюсь тем же, чем прежде, да?» Увы, так не получится. Если мы по-настоящему вместе, все, что было прежде, должно измениться. Все, начиная с имени и кончая звонками по мобильнику. В чужом присутствии даже на нейтральный звонок не всегда удобно ответить, а уж коли звонят по объявлению… И как обговаривать условия? Шлюха шлюхой, но по складу характера Зуза была интровертом. Томилась, когда я иногда водил ее ужинать.

— Все догадались, кто я и чем занимаюсь.

— Никто ничего не заметил.

— Да ведь сразу видно.

— Что видно? Ничего не видно.

— А эти улыбочки? Ты что, слепой?

— Не надо было так вызывающе одеваться!

— Ага, все-таки…

— Что — все-таки?

— Я была одета как шлюха.

— Не говори чепухи!

— Посмотрим, что скажет твоя мать, когда меня увидит…

Аргумент этот не обрывал дискуссию, а лишь увеличивал ее накал. Зузе не хотелось, чтобы в ней узнавали путану, однако никем другим выглядеть она не умела. Проблема и впрямь была нешуточная. Ведь рано или поздно мне придется представить Зузу матери… в то же время я был уверен, что никогда, ни за что этого не сделаю. Мать за свои восемьдесят шесть лет всякого навидалась. Зуза может облачиться в покаянное рубище, состричь наращенные волосы, обойтись без макияжа, использовать сколько угодно иных способов маскировки или демаскировки — мамашу мою не проведешь. Матери, установившей, что моя невеста — продажная девка, я боялся в тысячу раз больше, чем Зузы, убедившейся в отсутствии у меня кассы. Да, матери (на то она и мать) — в тысячу раз больше, однако на случай, если станет совсем уж невмоготу, у меня был в запасе тщательно разработанный план бегства от действительности.

Не секрет, что в последние годы я езжу в Вислу намного реже, чем раньше. Сижу в Варшаве, за пределы Хожей улицы ни ногой, и эта почти идеальная неподвижность меня устраивает. Главное, я в безопасности. Ведь даже здесь иногда лезет в голову, как, когда и где это сделать. Вроде бы на горизонте видны подходящие высотки, но, во-первых, прыжок с крыши многоэтажного дома оригинальным никак не назовешь… впрочем, мне не оригинальность нужна, а эффективность; во-вторых, дотуда все же далековато. Топать черт-те сколько, чтобы добраться до пустыря, где стоит полдюжины подзабытых гомулковских высоток^[14]? Блуждать там? Глина, трава, бурьян… Исключено. Просто исключено. Чего-чего, а недоскребов в Варшаве хватает. Поближе. Подальше. На любой вкус. Подъезд — как после разрухи… Ну чего я привередничаю?! Или решаешь наложить на себя руки, или нет. Во всяком случае, о таких вещах не пишут. Если человек начинает писать (и уж особенно если расписывает в подробностях), значит, с ним не все в порядке. Это болезнь, при которой больше вони, чем боли. Хотя, вообще-то, что может быть проще? Да, так о чем я хочу сказать? Я хочу сказать, что в варшавской квартире нет условий для суицида. Есть, конечно, такие удобные варианты, как тайком пронесенный за решетку яд, мушкет, лук, арбалет, праща. Зато в нашем доме в Висле столько крепких труб под потолком, что… хочется жить!

16

Впервые ее (Алицию К.) я увидел на берегу Нарева, а уже на следующий день получил неоспоримое подтверждение тому, что вуали, шали и свитера скрывают бюст безупречной формы, тугой и неподдельный. Господи, нет большей радости, чем обнаружить бюст у женщины, которую в наличии оного не подозреваешь. Когда-то я эту мысль записал — сегодня охотно повторяю. Однако подобные триумфальные открытия редки. Фиаско куда чаще. Да что ни возьми: превалируют фиаско и упадок духа. Надо бы составить перечень эротических побед, но не очень впечатляющий получается список — с дырками, как моя голова. Ну да ладно. Выпили мы прилично — грамм по четыреста. Пили с беззаботностью молодости, уверенные, что нас ничто не возьмет. Алиция сказала, что на нее спиртное не действует. У меня же впереди была куда более важная задача.

Я помню все, кроме того как с ней заговорил; как мы познакомились — вот чего я не помню! Незнакомая привлекательная женщина прогуливается над Наревом, а потом — сразу постель. Мой ироничный мозг выдает исключительно картины природы — цивилизация, если когда-либо и была, полностью стерлась. Неудивительно, впрочем: тот, кто всю жизнь бегает за юбками, с цивилизацией не в ладах. А может, цивилизацией, как таковой, и не пахло? Может, я и не подумал завести разговор, представиться? Может быть, до знакомства дело не дошло: сразу в койку? А по дороге — в кабак? Не знаю. Дырка в башке. Но, кажется, это касается только первого случая (напоминаю: труднее всего первый шаг, дальше идет как по маслу… и т. д.), остальные знакомства я помню. С грехом пополам, но помню.

Каждая, ну почти каждая, считала, что как-нибудь утрясется, найдется какой-нибудь выход, что-нибудь придумается. Что-нибудь придумается, даже если он женат и живет на другом конце Польши.

Обобщая, можно сказать: девушек моей молодости затащить в постель было труднее, чем их матерей, но, вылезши из постели, они без колебаний занимали извечную позицию. Как-нибудь утрясется… Что утрясется? Что, черт возьми, утрясется? Ничего не утрясется. Я собираю манатки и возвращаюсь домой. И очень тебя прошу об одном: не говори ничего об обоюдном согласии. Ни слова на эту избитую тему.

Если уж они с тобой переспали, то воображают, что теперь вы чуть ли не женаты, что вы — пара, пускай псевдопара, пускай непрочная и грешная, но пара. Теперь понимаете, в чем несомненное превосходство Зузиных соратниц? Вам хоть раз попадалась известного сорта девица, которая, переспав с вами за деньги, затем дала бы понять, что отныне вас с ней что-то связывает? Ровно наоборот! Если вам удалось заполучить приглянувшуюся шалаву, если не помешал (перечисляю основные отговорки) неожиданный приезд брата или сестры, внезапное несварение желудка, неурочные месячные или иная хвороба, если все-таки произошло то, что намечалось, — никто никому быть вместе или регулярно встречаться не предлагает. Напротив: расплатившись, вы с облегчением убеждаетесь, что сия очаровательная особа собирается уходить. И так могло бы повторяться из раза в раз, и были бы вы кум королю. Однако нет, ничего не повторялось, поскольку очень скоро начинали проявляться национальные слабости. Польские шлюхи — сущий кладезь национальных недостатков. Сколько раз они отменяли свидание! Сколько раз не приходили и не считали нужным извиниться или хоть словечко сказать в свое оправдание! Сколько раз опаздывали — и не на час, и не на два! Будто следовали неписаному правилу: договорившись с вами на семь вечера, ровно в семь звонили и сообщали, что, к сожалению, встреча отменяется, потому что неожиданно нагрянул брат. Без брата никогда и нигде не обходилось. Брат увидел ее новые наряды. Брат о чем-то догадывается. Брат явился без предупреждения…

У каждой варшавской проститутки были вымышленные брат и сестра; у некоторых — дети, самые что ни на есть настоящие. Вымышленный брат был на несколько лет старше, вымышленная сестра — почти ровесница, невыдуманному ребенку никогда не бывало больше пяти.