Чарнацкий не мог понять, кого имеет в виду Ядвига, Лесевского или Неустроева, именно его фотографию она внимательно разглядывала. Он вкратце рассказал ей об этом иркутском народовольце. Она слушала, и, кажется, с искренним интересом.
— Знаете, что меня особенно удивило, когда я из Хабаровска ехала сюда? Русские. Они совсем не похожи на тех, с кем я встречалась в Варшаве. Симпатичные, открытые, понимающие. Не отталкивают, как там, в Польше.
— Это и понятно: в Варшаве преимущественно живут чиновники.
— А вы как? Решили? Лесевский очень на вас рассчитывает.
Красные поляки — а разделение на белых и красных в польской колонии в Иркутске уже произошло — хотели, чтобы он был с ними, поскольку хорошо знал Лену, особенности навигации на ней, знал речников, знал и Якутск. Лесевский склонен был принять его, еще «не до конца сформировавшего свои взгляды», как он выразился, в польскую роту. А бойцы полюбили т о в а р и щ а Яна за интересные беседы, искренность и физическую силу. Но сейчас принятие решения для Чарнацкого уже не могло быть только порывом, как это бывало раньше, оно становилось вопросом совести, окончательным выбором.
— Знаете, Ядвига, когда я плыл сюда по Лене, Юрьев — сейчас он определенно в Петрограде или Москве, один из руководителей большевиков, — сказал мне: «Если начинаются великие исторические события, территория нейтральной зоны катастрофически сокращается. Вначале кажется, что события разворачиваются на огромном пространстве, но потом происходит, казалось бы, невероятное: воюющие стороны неудержимо вовлекают в круговорот событий все новые и новые территории, и в результате остается лишь узкая полоса ничейной земли. И на этой полоске человек, — объяснял Юрьев, — как таковой, в полном значении этого слова, оставаться не может. Если он не былинка, не перекати-поле». Тогда я не очень понимал смысл его слов, мне казалось, это лишь его теоретические рассуждения. А сейчас…
— А сейчас вы оттягиваете момент решения. Ох, эти сильные мужчины. Я решила сразу.
— Почему… Почему это все… Я ничего не понимаю… Почему погиб Коля, что произошло с Леонидом, а Ирина?..
Она не добавила: «Почему Таня…», хотя знала, что младшая из сестер Долгих тоже выступает из Иркутска с отрядом — добивать банды атамана Семенова.
С Ангары налетел порыв весеннего ветра. Закачалась сиреневая ветка с набухшими почками, которые вот-вот выпустят листочки. Ольга совсем недавно сняла с куста сирени солому, которой она прикрыла дерево от мороза. После отъезда Ирины она присматривала за сиренью. А у сирени тоже своя история.
— Почему происходят войны, революции? Почему люди ненавидят друг друга, убивают? Почему мир такой?
Ольга вдруг прильнула к Чарнацкому. Так же она прижималась к нему, когда украдкой по ночам поднималась в его комнату. Сейчас ей надо было убедиться, что он здесь, рядом.
Он погладил ее по голове. По-братски нежно, хотя прежде вроде бы не приходилось успокаивать ее, ей этого было не надо. Их встречи, в зависимости от ночных дежурств Петра Поликарповича и Тани, проходили почти в молчании. Лежа рядом с ней на своей узкой кровати, Ян впервые в жизни осознавал, как дорога ему близость этой милой девушки, какое счастье чувствовать ее рядом.
— Поклянись, поклянись, любимый… — Ольга умолкла, внимательно и напряженно всматриваясь в него непонятно откуда взявшимися в их семье темными, горящими глазами.
Поклянись, что меня никогда не оставишь! — хотелось ему услышать.
Почему-то вспомнилось, как в компании ссыльных поляков, молодых мужчин, собравшихся у Антония, они, чуть подвыпив, горячо спорили, кто лучше умеет любить — польки, русские, тунгуски, татарки или якутки.
— Поклянись, поклянись, любимый, что не дашь себя убить никому!
Это было так неожиданно, что Чарнацкий вздрогнул. «Она меня любит, — понял он. — Любит, а я и не догадывался. Тихая, не созданная для этого бурного времени, беззащитная Ольга».
— Никому не дашь себя убить. Ни белым, ни красным, ни этому страшному атаману… и ни своим полякам… Никому, — шептала она. — Знаешь, я почти уверена, если бы я заставила Колю поклясться, что он не даст себя убить…
Он взглянул на Ольгу. Нет, она смотрела на него открыто и доверчиво, но то, что говорила, было каким-то кошмаром. И самое удивительное, сказанное не оскорбляло его, как и слова о том ее Коле, погибшем в Пруссии.
— Ну как я могу поклясться тебе? Это те, кто станет целиться в меня, должны…
Он хотел все обратить в шутку. И даже прицелился, будто из винтовки. Она быстро отвела в сторону дуло этой несуществующей винтовки, словно отводила от него опасный выстрел. И столько было в ее движении отчаяния, как и в словах, только что ею произнесенных!
— Поклянись… Не спрашивай ни о чем, поклянись.
На следующий день он должен был дать ответ Лесевскому, примет ли участие в экспедиции, которую злопыхатели из польского Комитета называли походом на Сан-Доминго[19].
— Поклянись! И можешь ехать…
Он почувствовал ее дыхание на шее.
— Ехать?
— Ведь ты уезжаешь? Я знаю. Почему? Зачем тебе это?
Она опять спрашивает, хотя из ее же слов понятно, что знает, предчувствует его ответ.
— Я буду ждать тебя…
«Значит, верит, что вернусь», — обрадовался он. И действительно будет ждать. Терпеливо. Она не из тех женщин, которые, как Ядвига или Ирина, срываются из дома на поиски своего мужчины, увеличивая хаос и общую неразбериху. Мир уже давно свыкся с мыслью, что женщина, как и мужчина, многое может пережить… И даже больше.
Вспомнилась Ирина. Где-то она сейчас? Если на Дальнем Востоке, непосредственная опасность ей не грозит. А если попала к Семенову? Казаки, буряты, монголы, китайцы, белые офицеры — все, кто шел с атаманом, кто связал свою судьбу с этим авантюристом, — сейчас под ударами войск Лазо отступают от железной дороги. Об этом писали большевики в газетах.
— Буду ждать, слышишь, любимый.
— Я еще не решил. Не решил… Не знаю ничего, Ольга.
Новый порыв ветра с Ангары. «Так и не удалось съездить к Байкалу», — с сожалением подумал Чарнацкий. А перед глазами, как на фотографии, появился Якутск, его убогие улочки, по которым ветер гоняет пыль, мусор, полноводная Лена и низко, над самой водой, два летящих лебедя.
— Ты никогда не видел, как красиво цветет наша сирень. Ведь не видел?
Ольга встала и подошла к кусту. Ей не хотелось, чтобы их разговор окончился на грустных нотах.
— И не увижу, — сказал он. — Когда приехал, сирень уже отцвела. А уеду — еще не расцветет.
— Идем в дом, — попросила Ольга, подходя к нему. — Идем поскорее…
Да, настал час выбора. «Надо определиться», — убеждал себя Ян. С кем же он? С теми, кто ожидает падения большевиков, чтобы надеть польские мундиры с орлами? Или с рабочими Варшавы, Лодзи, Силезии, которые без офицеров, с одним молоденьким командиром отправлялись в далекий путь? В историю? А может, это всего лишь авантюра? И она кончится поражением? Если падет власть большевиков, победит та, старая Россия. А ее он очень хорошо знал, у него не было сомнений, как будет тогда выглядеть карта Европы и что станет с независимостью Польши.
Лесевский дважды предлагал ему вступить в польскую революционную роту, вспоминал Якутск, потом перестал говорить с ним об этом. Только попросил еще раз рассказать о Якутии, о ссыльных, о их жизни, о борьбе с царизмом и непременно о роли поляков в этой борьбе. Лесевский, отмежевываясь от одной формулы восприятия поляками происходящих событий, придерживался другой.
Какие черты определяют польский характер? Уже не раз задумывался Чарнацкий. Разве можно их свести только к образу жизни, воспоминаниям о прошлом, к обидам, кандалам, Сибири, где выжить могут только люди с очень крепким здоровьем. Одинокий мужчина без семьи может многое вынести. А если черты польского характера — это желание общения, которое так культивирует польская интеллигенция в Иркутске, демонстрация галантности: «целую ручки», «за наших дам поднимаем бокал», «мы — соотечественники»? Польский характер — это гонор, такова уж традиция. Польский характер — это все, вместе взятое: движение мысли, каждый удар сердца, любой порыв к независимости. Польский характер — это не образ жизни, а образ действий…
