— Сбежала к вам, там сестры ссорятся, с кем из них я буду жить. Пусть решают без меня.

— Одна подсовывает вас другой?

Он был зол на Ядвигу, все испортила, вошла именно в тот момент, когда он священнодействовал у печки. Нет ничего приятнее ожидания: вот вспыхивает огонек, это таинство, связывающее человека с предками, с прадавними временами. Ян любил эти мгновения еще со времен якутской ссылки. И еще он опасался, что проговорится Ядвиге о письме Антония, которое получил несколько дней назад.

— Ах, какой изысканный сарказм. Да будет вам известно, каждая из сестер хочет, чтобы я поселилась именно у нее. Я предложила жить у каждой по очереди, по неделе. Они очень милые, эти русские девушки.

Не спрашивая разрешения, она села на его кровать.

Письмо Антоний отправил еще в навигацию, а получил Ян его только в январе, сразу после рождества. В письме друг писал о всяких-разных событиях своей жизни, не затрагивая, как обычно, политических вопросов. Хвалился, что соберет в два раза больше ржи, чем в прошлом году, да и пшеница неплохо поднимается, и все в том же роде… Письмо о ведении хозяйства, его можно смело показать Ядвиге, если бы не одна-единственная, последняя фраза — Адам растет прямо на глазах, а Нюргистана теперь, когда они живут в собственном доме, оказалась хорошей хозяйкой и очень доброй, нежной женой. Так и написал — «нежной женой»…

— Вы разрешите, я все же растоплю печь.

— О, да-да, собственно, я этого жду. Безумно люблю смотреть на огонь. И потом, я бы себе не простила, если бы своим присутствием помешала вам или отвлекла от дел.

Вот поистине уникальный человек, не приносящий никому никаких хлопот! Ему удалось растопить печь одной спичкой. Убедившись, что огонь перебросился на поленья, он чуть прикрыл дверцу.

— А возможно, Антоний где-то там в своей Якутии тоже сейчас греется возле огня? Вы знаете… в Варшаве, постоянно думая о нем, я буквально довела себя до нервного истощения. И только на пароходе, уже по пути сюда, в океане, почувствовала некоторое облегчение. И поняла, что поступила правильно.

«И чего ей не оставить в покое Антония?» — задал себе вопрос Чарнацкий. Он заметил, как на нее смотрел Лесевский. Даже этот иркутский Савонарола, так его называл адвокат, и тот не остался равнодушным к Ядвиге. Неужели она в самом деле не та, за кого себя выдает? С такой легкостью сблизилась с группой Рыдзака…

Ядвига удобно, с ногами, устроилась на его кровати, оправила платье, будто сидела в комнате одной из сестер.

— Я по природе любопытна. И сейчас мне очень хочется знать, способны ли вы влюбляться? Только искренне, как на исповеди.

— Я вас не понимаю…

Ян принадлежал к тому типу мужчин, которые не теряли уверенности в разговоре с женщинами поступки коих они могли предугадать, заранее зная, что те скажут или спросят. К экстравагантной пани Кшесинской он никак не мог привыкнуть.

— Ох, ну, например, влюбляются же с первого взгляда. Как в книгах. Или постепенно узнавая человека, закрывая глаза на то, что тебе в нем не нравится. А бывает и так, что начинаешь замечать у женщины, на которую раньше не обращал внимания, все больше достоинств и все меньше недостатков. В таком же порядке, только наоборот, можно и разлюбить… Вы ведь уже не думаете об Ирине, правда? И вы не прогадали, Ольга куда интереснее.

Отблеск огня из приоткрытой дверцы упал на его лицо, поэтому Ядвига не заметила, как он покраснел.

На крыльце стоял мужик в валенках, в ободранном полушубке, подпоясанный ремнем. Запорошен снегом, на груди сосульки. Лед вмерз в бороду и усы.

— Мне бы Ирину Петровну, — сказал мужик. И сосульки на его усах задвигались. Казалось, вот-вот они со звоном упадут. Чарнацкий непроизвольно улыбнулся.

— Входите. Я сейчас узнаю, дома ли она.

— Я пока отряхнусь, а то снегу на мне…

Человек долго отряхивался на крыльце, громко сморкался, сплевывал. Хлопнул ушанкой о балку крыльца, размашисто, как в споре, когда в сердцах швыряют шапку оземь. Что-то уж больно добросовестно демонстрировал он свою принадлежность к крестьянскому сословию. У Чарнацкого закралось подозрение.

— Ирина, к вам пришли.

Долгих на дежурстве. Ольга с матерью с минуты на минуту должны вернуться из церкви. Ядвига в Комитете. Таня частенько последнее время ночевала в госпитале. Дома одна Ирина. В ее комнате горел свет.

После того как тяжелые гаубицы из-за Ангары возвестили о поражении взбунтовавшихся юнкеров и страх погнал их с улиц города в тайгу, Ирина сникла, словно сломалась. Сначала она верила, что ее любимый жив и обязательно даст о себе знать. Найдет возможность. Но прошел месяц, второй, кое-кто из участников мятежа отыскался в Хабаровске, некоторые — в Маньчжурии, родственники получили вести, а о Леониде Львовиче ничего не было слышно.

Искоса поглядывая на пришельца — тот, сняв полушубок и решив, что никто за ним не наблюдает, подошел к зеркалу, — Чарнацкий постучал в комнату Ирины:

— Ирина Петровна, к вам пришли… с вестями!

Он рискнул произнести это слово. И кажется, не ошибся.

Вечером из гостиной уже доносился смех Ирины, которого никто не слышал с декабря.

Когда, приняв приглашение Петра Поликарповича, Чарнацкий спустился к чаю, незнакомец расхаживал по гостиной пружинистым шагом, вытирая нос батистовым платочком, полученным, наверное, от Капитолины Павловны, рассказывал довольно рискованные, но не выходившие за рамки приличия анекдоты, и вообще, когда оттаял, — оказался молодым офицером. О большевиках в Иркутске говорил так, будто о суровой зиме. Свирепствует зима, свирепствует и проходит. Дал понять, а Петр Поликарпович ловил каждое его слово, что письмо, которое привез Ирине Петровне, не самое главное в той миссии, которую он взял на себя. Для конспиратора уж очень наивным и неосторожным показался он Чарнацкому.

Наконец мужчины остались одни, сидели, потягивая наливку, завязалась беседа. Офицер, поглаживая усы, рассказывал, что против большевиков готовится выступление, всеобщее.

— Буряты требуют Великую Бурятию. На Алтае вспоминают Чингисхана. Прогоним большевиков, говорят, заложим новую империю. И столицу уже выбрали — Каракорум. Это ничего, что там одни руины. Чингисхан тоже начинал на пустом месте. Признаться, наших офицеров это весьма нервирует. А я, если бы от меня зависело, и бурятам, и казахам, и полякам говорил: хотите Великую Бурятию — пожалуйста, Чингисхана хотите, а не Ивана Грозного — ваше дело, Польшу хотите — на здоровье. Но только в первую очередь, братья наши дорогие, надо свергнуть большевиков, и сделать это общими усилиями.

Чарнацкого неотвязно преследовала мысль, как бы Таня отнеслась к появлению в доме белого офицера. Невольно вздрогнул, когда тот упомянул о Польше.

— Не могу с тобой согласиться в одном вопросе, братец, — начал Петр Поликарпович. — Большевиков-то, конечно, надо в первую очередь прогнать, тут я согласен. Только ты не забывай, какой вред нанесли потомки Чингисхана матушке-России. Не стоит будить черта, пока спит.

— Ну а покончим с красными, да снова будем в Петрограде и Москве, всем этим нашим братьям покажем вот это… а если не понравится, увидят вот это…

И офицер показал фигу, а потом потряс кулаком. После подобной демонстрации у Чарнацкого пропала всякая охота слушать его.

У себя в комнате он занялся докладом, от которого оторвал его приход офицера.

«Поляки! Вы, сосланные в Сибирь и лишенные отчизны, — читал он переписанное им же обращение, — обездоленные царизмом, угнетающим все народы, вы сломлены потому, что боролись в одиночку, встаньте же, как один человек, вместе с русским народом за правду и свободу всех угнетенных».

Это воззвание написал русский. Есть и сейчас продолжатели у Серно-Соловьевича и Неустроева, у русских братьев, с которыми нужно дружить, верить им. Конечно, это не Леонид Львович, юнкер с длинными пальцами, так счастливо отыскавшийся, он теперь, оказывается, готовится к маршу на Иркутск. И не этот офицер, потрясающий кулаком, хотя ходит по улицам сибирских городов переодетым. Может, Уткин? Вспомнились стихи Уткина о братстве народов.