Длина его ажурной конструкции, образующей ортогональную систему поверхностей второго порядка – эллипсоидов и гиперболоидов, должна была быть около ста километров, диаметр – тридцать. Её должны были смонтировать за пределами Солнечной системы, далеко за орбитой последней планеты – Минервы. Руководство строительством поручили ученику Дана – Аргу.

Как и разведчики, уходившие в Дальний космос, экспресс в первом полете ещё должен быть кораблем-киборгом, управляемым мозгом крупнейшего астронома Тупака, двести лет тому назад пересаженный в корабль-разведчик. Он летал в Галактике, доставляя на Землю сведения о ближайших к Солнцу звездах. Тупак отличался неправдоподобной смелостью, дерзостью и изобретательностью.

Узнав в свой последний прилет о возможностях, открываемых теорией гиперструктур, он почти потребовал, чтобы первый экспресс-звездолет дали вести ему. На предупреждение о достаточно большом вероятном отклонении конечной точки гиперпереноса от расчетной, радировал:

– Ну, так двум смертям не бывать, а одной – не миновать. – Эта перспектива его не останавливала. Он верил – ему до сих пор здорово везло.

В случае удачи он пошлет сигнал, который через пятнадцать лет дойдет до приемных станций в Солнечной системе, а сам потом облетит ещё несколько звезд и исследует их, а в случае обнаружения и планеты с помощью автоматов-разведчиков, после чего вернется.

Вращаясь на своем корабле вокруг Солнца, он вел переговоры с Академией, Даном и Аргом.

Годы после отлета гиперэкспресса Дан посвятил исключительно преподавательской работе. Он создал и читал курсы теории гиперструктур для университетов и институтов и введение в теорию для лицеев и колледжей.

Постепенно замолкли все, кто был вначале не согласен с его теорией. Появление её как мощный импульс вызвало следом большое количество крупных открытий. Казалось, уже кончилась эпоха научной депрессии, и человечество радостно двинулось по пути научного прогресса. И в успехе полета Тупака никто не сомневался. Кроме самого Дана.

Он был самым популярным человеком на Земле. Всемирным голосованием его избрали академиком: этим даровали ему вторую жизнь – его голова незадолго перед смертью будет пересажена на тело донора. Но Дан мало думал об этом. Нетерпеливо, хотя внешне это никто не мог заметить, он ожидал сигнала Тупака.

…И сигнал пришел. Были прерваны абсолютно все передачи для экстренного сообщения Академии.

Люди как будто обезумели: бурное ликование охватило всех. Никто не сидел дома, в своем блоке. Люди толпились на площадях и аллеях, кричали, пели, плясали.

Хотели видеть Дана. Но он не появлялся. В ответ на нескончаемые радиовызовы лишь на несколько минут появился на экранах, поздравил людей, поблагодарил всех и сказал, что хочет побыть один. Его не смели беспокоить. Но глазок приемника горел, шла запись непрерывно поступающих радиограмм.

Только когда после сигнала вызова на экранчике радиобраслета появился Лал, он сказал:

– Приди ко мне: очень жду тебя.

Лал застал его в садике, сидящим в кресле – с выражением какого-то полного бессилия и безразличия ко всему. Равнодушно поблагодарил за поздравление, за принесенные цветы.

Лал откупорил бутылку со светлым вином.

– Её дал мне когда-то один винодел: в нем старое вино с удивительным букетом. Он велел хранить это вино до особого случая, который может быть только раз в жизни. Сегодня как раз такой. Выпьем за победу, отец! – Губы Лала дрожали, в глазах стояли слезы.

Они чокнулись. Дан сделал несколько глотков. Он слишком устал: начал моментально пьянеть. Жадно допил свой бокал. И вдруг начал рыдать.

Лал не успокаивал его: пусть, слезы помогут ему расслабиться. Постепенно Дан успокоился и стал засыпать, ещё изредка всхлипывая.

Робот постелил постель. Дан уже спал. Лал сам поднял его, чтобы перенести в нее, и с удивлением и испугом почувствовал, какой он стал легкий. Осторожно уложил его.

Как же он постарел, ссохся. Как выжатый лимон. Герой – измученный совершенно!

…Лал включил полное затемнение и ушел, оставив спящего тяжелым, мертвым сном Дана.

Он шел по аллеям, ярко освещенным и заполненным людьми. Надвигалась ночь, но никто не думал о сне. Люди шли, обнявшись – ликующие, пьяные от счастья. И Лал чувствовал, что сегодня он один как никогда. Для них это – победа, конец эпохи кризиса. Для него – лишь конец первого этапа окончания его.

Пожалуй, самого важного. Поэтому на все эти годы борьбы за утверждение теории Дана пропаганда её стал основным делом и смыслом его, Лала, жизни. Он поверил в значимость этой теории с самого начала: она должна была покончить с кризисом. До того никто бы не стал его слушать. Даже Дан.

Дан! Сколько раз казалось, что, глядя ему в глаза, Дан угадывает, что он всё время что-то таит в себе, не досказывает. Но мысли Дана были сосредоточены лишь на одном. Он отдавал себя этому целиком – предельно напряженный сгусток мысли, энергии, воли. И не было уже места рядом ни для чего другого. Иначе было невозможно. Лал это слишком отчетливо понимал. И не смел мешать. Он терпеливо ждал.

Но и после отлета корабля Дан продолжал думать только о том же. Он уже не нуждался в помощи Лала, они стали видеться несколько реже. Лал с головой окунулся в литературную работу, создал несколько книгофильмов. Журналистской работой продолжал заниматься только для того, чтобы иметь доступ к сведениям о неполноценных.

Несправедливость существующего социального порядка для него давно была очевидна. Примеры истории призывали к её уничтожению. Но конкретного пути к этому он не видел.

Осторожные попытки высказаться по-прежнему оставались безрезультатными. Сегодня рухнула и надежда сказать всё Дану: у Дана совершенно нет сил – он без остатка потратил себя, свернув гору. Никто не в праве взваливать на него сейчас новые проблемы. Тем более он, самый близкий его друг. Дана надо щадить: к сожалению, ясно – начинается его угасание. Жить ему остается немного, если… Если не удастся операция возрождения. Но больше шансов, что удастся. И тогда – тогда другое дело. Но пока… Пока Лал не скажет ему ничего.

Лал продолжал идти по аллеям, отвечая на многочисленные приветствия и поздравления, и никто не знал и не догадывался, какие мысли мучают его. Машинально дошел до кафе, куда чаще всего заходил последнее время. Сегодня здесь шумно, несмотря на страшно позднее время. Перед многими стояли бокалы с вином, как на пиру.

Ещё у двери он услышал слова, заставившие его сразу повернуть голову:

– Неужели и теперь всё останется, как было? Должна же когда-нибудь исчезнуть она, отбраковка – проклятье наше! Кому она теперь нужна будет – не понимаю! – говорила молодая женщина.

За её столом сидело человек десять. Лал назвал себя и попросил разрешения присоединиться к ним. Они охотно сдвинулись, давая ему место.

Женщину звали Евой. Лал и она быстро нашли общий язык и, почувствовав, что их разговор мало интересен для остальных, вскоре покинули кафе. Долго шли, пока не оказались за пределами города.

Лал считал, что ему, наконец-то, повезло. Они проговорили весь остаток ночи: обоих мучили близкие вопросы.

Еву, педагога, волновала в первую очередь отбраковка. Многое из того, что она говорила, он слышал раньше, не один раз.

…Как больно собственными руками изымать из человеческого общества ребенка, с которым возился – и к которому привык! Как бы он не был малоспособен. Отбраковка – проклятье, отравляющее жизнь всех педагогов и врачей, растящих детей ранних возрастов.

Все они, и она в том числе, понимают значение и необходимость её при максимальном напряжении сил для выхода из кризиса. Но, похоже, кризису пришел конец. Так нужна ли и дальше эта отбраковка? Конечно, использование неполноценных немало дает человечеству, и вряд ли от него смогут отказаться. Но нельзя ли найти что-нибудь иное? Попробовали бы сами участвовать в этом кошмаре – отбраковке!