– Библиотекарь. Значит, кроме книжек своих, ничего не видела.

С фотографии стеснительно смотрела тоненькая симпатичная женщина, сидящая, скромно положив руки на колени, на диване.

– Смотри. Глаза большие-большие, – продолжал Штепсель, – наивные-наивные. А слова!.. Они идут из самых глубин женской трепетной души. Тургеневский стиль. «Вячеслав, я верю в вас и надеюсь, что вы обретете себя в этом мире, где так много прекрасного. Да, вам пришлось нелегко, но скоро все это будет позади и забудется, как дурной сон. Может быть, если мы встретимся, это будет не случайностью, а знаком судьбы». Знаком судьбы… Каково?.. Эх, Сявый, лохов ценить надо. Хороший лох, а тем паче лохиня, многого стоит. Это наше национальное достояние.

– Пожалуй.

– Живет одна, в отдельной квартире. Чего тебе еще, дураку, надо?

– Ладно. Согласен.

В ответ на это письмо отгрохали петицию на шести страницах. Каждый свою лепту вносил. Но больше всех Штепсель постарался. Когда потом вслух зачитывали, у Рынды – бугая-баклана с тремя судимостями за хулиганство и грабежи – стояли слезы в глазах. А Картавый орал:

– Ну, братки, балдеж! Ну, она, в натуре, сразу разложится!

…Гусявин поднялся на двенадцатый этаж. Мягко разъехались двери лифта. Торт в одну руку, сумку – в другую. Главное – первое впечатление. И тогда будет хата, кормежка. Домашний уют. Разляжется он в халате на диване, будет смотреть телик, а она – суетиться, готовить ужин. Потом в постель и…

– Ну, ни пуха, Вячеслав Николаевич. К черту, Вячеслав Николаевич.

Он вдавил кнопку звонка и, заслышав шаги, нацепил на лицо маску одухотворенности и задумчивости…

Глен чувствовал, что в его жизни наступает какой-то поворот. Все повороты, которые были раньше, до добра не доводили. И все они приходились на апрель. Сейчас как раз апрель… Ровно восемь лет назад в этот день все и произошло. Именно четырнадцатого числа он переступил через барьер и понял, что МОЖНО ВСЕ. Глену всегда казалось странным, что кто-то не может преодолеть этот барьер, для кого-то он непреодолим, что многие гибнут, разбиваются об него в лепешку. Например, Индюкатор… Впрочем, Индюкатор всегда был слабаком.

Зазвонил телефон. Глен подошел к столику в большой комнате и, сев на диван, поднял трубку.

– Слушаю.

– Але, Глен?

– Это ты, Червяк?

– Узнал? Значит, богатым не буду.

– Уж куда тебе.

– Не умничай особливо. Мне с тобой встретиться надо. Медведь поручил.

– Когда?

– Через два часа у телеграфа.

– Подожди, сейчас прикину.

– Хрена тебе прикидывать. В три часа у телеграфа – и баста.

– А ты не слишком круто забираешь?

– Нет, не слишком. Медведь приказал с тобой, умником, особливо не церемониться.

– Хорошо, буду.

Глен положил трубку. Медведь сказал – не церемониться. Что бы это значило? Глен в сердцах ударил по столу, и стоявшая на нем фотография упала на пол. Глен поднял ее и поставил на место. На миг нахлынула грусть. На фотографии молоденький отец в форме лейтенанта милиции обнимал мать и держал на коленях маленького Глена. Точнее, Глен тогда еще был не Гленом, а Семочкой, болезненным, худым ребенком, над которым к пяти годам уже не раз заносила смерть свою косу. Но он выкарабкивался. Уже тогда у него было огромное желание жить. Он будто шел к какой-то цели, на которую был запрограммирован. Впрочем, такие мысли стали приходить ему в голову гораздо позже.

Восемь лет как не стало отца. У Глена к нему было странное отношение. Он его никогда не любил. Хотя бы потому, что вообще не знал, что стоит за этим словом, считал его выдумкой поэтов и слабаков. Он где-то даже боялся отца, хотя тот всего один раз побил его. В третьем классе он толкнул на лестнице одноклассницу свою Нину Семенову так, что она сломала руку и на два месяца оказалась в больнице. Глен знал, что виноват кругом, и от этого возненавидел Нину. Может, у него просто была потребность кого-то ненавидеть? Эх, если бы знать, до чего дойдет. Но такое он себе представить не мог, пока не включилась заложенная в его подсознание та самая программа…

Отец так и не узнал ничего. Он лежал в больнице. Довела работа и выходки сыночка. Изношенное сердце не выдержало… Когда Глен узнал о его смерти, то испытал не жалость, а какое-то отчаянное злорадство. Перешагнувший барьер видит мир в кривом зеркале тролля или как Кай в «Снежной королеве»…

Пора идти. Перед встречей с Червяком надо еще заглянуть в районную поликлинику, показать руку хирургу и сделать перевязку.

Глен вышел на улицу. Он не знал, что в этот день ему предстоят встречи, которые кардинально изменят его жизнь. Первая – с Кариной. Трудно было представить, что она способна повлиять на чью-то судьбу. Карина была молодой, смешливой, глупой, серой как валенок. Она обладала сексуальной фигурой и смазливым простоватым лицом. Она принадлежала к числу тех, которых сразу хочется затащить в постель, и не производила впечатления, что будет сильно сопротивляться этому. Особенно если такое предложение последует от высокого, с итальянскими тонкими чертами лица парня, такого, как Глен.

Он неплохо знал молодых и глупых курочек. Он сразу уловил в ее глазах какой-то огонек, который при умелом раздувании вполне может разгореться в пламень вожделения.

Встретились они в тесном коридорчике у двери хирурга. У нее тоже была перебинтована рука. И тоже левая. После того как в кабинет прошел, неуклюже перебирая костылями, красномордый кряжистый мужик, Глен брякнул:

– Герой Цусимы.

Девчонка хмыкнула, но пока еще сдержанно, сохраняя девичье достоинство.

– Или жертва авиакатастрофы, – продолжил Глен.

– А вы?

– Меня укусила бешеная собака. – На Глена нашло вдохновение. Пудрить мозги девицам он умел с детства.

– Ой! – удивленно расширила глаза она.

– А вы что, ничего не знаете?

– Что я должна знать?

– Все газеты об этом писали. Укусила меня дворовая шавка. Я бы по виду никогда не сказал, что бешеная. Даже и не думал, пока самого кусаться не потянуло.

– Как это?

– Во-первых, как воду увижу – сразу тошнит. Болезнь эта еще водобоязнью называется. Во-вторых, кусаться хочется. Непреодолимое желание. Дураком себя чувствуешь, а поделать ничего не можешь.

– Не может быть.

– Как вас зовут?

– Карина.

– Карина, я бы и сам не поверил, расскажи мне кто такое. Если бы на своей шкуре не испытал. Приятеля встречаю, он мне руку для приветствия протягивает, а я… Укусил я его.

– Да брось!

– Чего бросить? Восемь человек еще перекусал. Двое умерли. Сердце не выдержало. Милиция меня искала. Но я сам пришел. Суд да дело, решили, что я невменяемым был, а потому судить меня нельзя. Теперь лечусь… Вот только с рукой плоховато.

Девчонка растерялась. Она понимала, что собеседник придуривается, но где-то жило сомнение – а может, правда. Чем черт не шутит?

– А сейчас?

– Сейчас не кусаюсь. Почти не кусаюсь. Нет, ну иногда, конечно, бывает…

Тут Карина прыснула.

– Ой, заболтал! А я чуть не поверила.

Пациент на костылях вышел из кабинета и заковылял по коридору, задевая стулья и кадки с растениями.

– Моя очередь. – Карина поднялась.

– Карина, последняя просьба: я хотел бы еще поговорить с вами, если останусь жив. Инвалидов, знаете, тянет друг к другу.

– Тоже мне, инвалид… 22–16-13. Позвони, если не умрешь сегодня.

– По такому случаю я постараюсь выжить. У меня появился смысл продлить существование.

Вторая судьбоносная встреча была с Червяком. Вид у того был ехидный и торжествующий.

– Не обижайся, Глен, хозяин просил передать, он может подумать, что ты козел.

Глен стиснул зубы. «Козел» – одно из самых страшных ругательств среди блатных. Почти такое же неотвратимое, как «петух» (пассивный гомосексуалист). Сколько крови пролилось из-за него. Глен сам видел в пивной, как один синий от татуировок выпускник лучших исправительных учреждений России назвал своего приятеля, относившегося к той же породе, этим словом. Последовал вопрос: «Отвечаешь за слова?» – «Отвечаю». Нож в сердце – и весь разговор. Если Дубровник передает такие слова, а он обычно сдержан на язык, – значит, дела дрянные.