Но вот паровоз вывалил из высокой трубы клубы дыма и пустил из-под колёс пар. На перроне женщины взвизгнули от неожиданности. А сам начальник станции отзвонил в бронзовый колокол. Грянул с новой силой оркестр в такт бунчуку капельмейстера… Загремели буферами и сцепками вагоны грузового состава. Чугунные колёса начали свой перестук по новеньким рельсам. А стоявшие на берегу Волги поодаль от моста вскоре увидели, как паровоз взошёл в первый пролёт ажурного моста. Все закричали «Ур-ра!!», а из пушек дали в небо цветастый салют. По прошествии некоего времени через мост проследовали убранные мишурой вагоны с важными чиновниками из самого Петербурга. А жители Заволжья уяснили, что навеки ушла от них спокойная крестьянская жизнь.

Ночью Авдотья с Захаром будили детишек: «Живее вставайте, родненькие! Не то сгорим в одночасье! Красавку, кур выгоните во двор…Да воды поболе в кадушки наливайте. А ты, Стёпка, на-ко иконку Божьей матери, да лезь на крышу! Твори, твори, как я учила, молитовку «Отче наш», да поливай с ковшичка тёс. Может Бог и помилует сиротскую семью!»

Меж тем пламя на соседском доме возвысилось до самого звёздного неба. Люди метались в дыму, истошно орали бабы, плакали дети. А пожар гудел неистово, стреляя искрами во все стороны. Горел казённый дом для беженцев и переселенцев. Случались там меж мужиков безутешные попойки от нищеты бескрайней. Вот и обронил кто спьяну цигарку. А в жару эдакую и занялось. Теперь уж не унять: зарево до неба!

Отстояли Дерябины своё нехитрое хозяйство. Измотались за ночь и заснули под утро мертвецки. Едва Захар поспел на работу, лишь попив чаю. А погорельцев поселили в один из новых бревёнчатых бараков, где только и были, что стены, да печи. Так что стало мужикам не до питья: наступали первые холода и крыша над головой – куда надобней.

По всей стране к этому времени творился невообразимый кавардак. Обрело хождение новое слово «политика». Кому и зачем она нужна – никто толком уразуметь не мог. Каждая из спешно создаваемых партий тянула одеяло власти на себя. Власти же действующие стояли на том, что «австрияков» следует вздуть как следует и «вести войну до победного конца». А это означало, что всей Российской империи надобно в поте лица производить пушки, танки, провиант, пулемёты, винтовки и ПАТРОНЫ к ним. Люди же попросту хотели есть и жить без выстрелов и грабежей. А тут вслед за мостом в Заволжье Симбирска спешно возвели и расширили Патронный завод. По тем временам с самой передовой технологией производства. А с ней пришли питерские, революционно настроенные рабочие, интеллигенция. Ко всему прибавились солдаты, «воткнувшие штык в землю». А возвернувшись к родной земле в деревни, бывшие крестьяне увидели порушенные хозяйства с невесть откуда взявшимся продналогом.

Бесперебойно работал лишь патронный завод. Всё больше открывалось новых цехов. И подались крестьяне деревень Канавы, обеих Часовень и Карасёвки на «патронник», бросая землю и становясь рабочим классом. А Революция, переходя в войну Гражданскую, всё более окрашивалась в красный цвет, – цвет людской крови. Обильно был полит кровью и патронный завод. Предприятие переходило из рук в руки: от царского Правительства к Временному, от них-к большевикам. Позже навалились белочехи и каппелевцы. Все имели прямо противоположные цели. Одни – демонтировать и вывезти за границу наиболее ценное оборудование. Рабочие и большевики прятали и зарывали в тайники всё, что могли и хотели сохранить. Многие за это были расстреляны прямо у края вырытых под станки ям. И, несмотря на всё это, патроны с завода отгружали регулярно. Революция, переросшая в Гражданскую войну, требовала: патроны, патроны, патроны.

Шёл 1920 год, год разрухи и войн. Из всех семей в стране разве что треть не особо голодали и имели сносную одежду. В наших деревнях так-сяк сводили концы с концами. Материально поддерживал завод, а продукты росли на сохранившихся огородах. Сельчане привыкли к бесконечным стрельбам и посвистам конников. Всё приходилось прятать: непрошенные гости в форме и без таковой брали всё не спросясь. Шашка на боку, значит хозяин. А чем будут сыты домашние – их не интересовало. Дуся пряталась с девочками от насилия в зимнем погребе, что под сараем. Из хозяйства у Дерябиных сохранились лишь корова, да куры. Потом не стало и их: зарубили на мясо казаки. И в усадьбе стало почти пусто. Выручала кукуруза, что буйно росла по огородам и на пустырях. Теплилась надежда на припрятанную от бандитов тёлочку, что осталась от Красавки.

Авдотья приноровилась к шитью, да так сноровисто и гладко, что ей довольно хорошо платили. Захар выучился на слесаря и помогал только косить сено младшим братьям для подрастающей Зорьки. Почитай всё лето оберегали её лесами по над Волгой, пока с войнами поутихло. Редкими вечерами семья Дерябиных собиралась в отчем доме вместе. Нюра с Машей всё больше хлопотали подле матери, постигая искусство шитья. Здесь девчатам было по-настоящему интересно: почти как тот же скульптор швея подчёркивает фигуру человека. А зачастую делает парня или девушку неотразимыми в сшитой ладной одежде. У Дуси несомненно был дар художницы. Старший в семье Захар давно принял как должное статус «мужика в доме». От крыши на их бревёнчатом доме, до порванной обуви – всё мог изладить парень. «А ведь заберут, заберут в солдаты лихоимцы Захарку!» – со слезами тихо причитала Авдотья.

Расширялся, строился патронный завод. Появились первые каменные дома, прямо как купеческие на правом берегу. Но у вновь прибывших не было садов-огородов, да и не больно-то сноровисты были новосёлы из Питера к земле. Так что сытыми не были все. Зато кроме младшего, не вышедшего возрастом Стёпки, все Дерябины ходили бесплатно в школу. Белогвардейцы и просто конные банды носились по деревням и грабили, грабили. Мало того, уводили силком с собой молодых парней, насиловали девчат. В домах остались по большей части женщины, старики, да подростки. Детишек уже почти и не рожали: не от кого.

Но вопреки разгулу голодухи, палисады не зорили, сады-огороды не грабили. Сами люди делились, коли совсем невмоготу было кому. А бывало, как заслышат где бой, да выстрелы, так втихую шастали туда: авось убитого коняку освежуют. Тогда с полсела наедались, а кому и похлёбка с костей в радость была. Вот её более и хлебала сиротская семья. Мясом не много охотников находилось делиться. Разве что родственники кусочек на всех уделяли.

А с лебеды да кукурузы не больно справным будешь. Но как-то Дерябиным сподобилось за грибами пойти, да довелось между молодых сосёнок увидеть страшное: на полянке лежал убитый конь, а под ним мертвяк-улан в форме. Видать беляк. Ребят было трое: Маша, Коля, да Стёпка. Знамо дело – опешили и было побежали прочь, да замешкались. А Колька почти шёпотом остановил: «Стойте! Совсем ополоумели, что ли? Кого испужались, ведь улан совсем застреленный! А с лошади мяса гора будет. Нам хватит, да родню позовём – подсобят. Стёпка, тащи шашку, мяса наполосуем.» И долго пилили, рубили тугое конское мясо. Потом Стёпка догадался: «Надо мясо на шишках еловых закоптить, не то собаки учуют и не дадут пройти по селу!» Разгребли опавшую хвою подалее от сосен, чтобы пожара не наделать…Но тут спохватились: спичек-то нету! Догадалась Маша: «Поди у конника в карманах спички, не то зажигалка есть!» И все посмотрели на Кольку: он старший и парень. И Коля нагнулся над мёртвым: страшно! Но пересилил себя и полез к нему в карман. Достал серебряный портсигар, но спичек не оказалось. Другая нога и карман была под конём. Стёпка в одночасье приволок суковатую важину. Затесал её поудобнее, а Коля подсунул под коня. Натужились, но штанина не поддавалась. А Маша и говорит: «Дурни, штанину-то разрежьте, вот и карман наружу выйдет!» Была в кармане зажигалка, да интересная больно – под стать тому портсигару.

Так и ушёл весь день, пока не перекоптили то мясо. Почти затемно отправились домой. Ручки у лукошек едва не обрывались от тяжести. Дядька Егор, родня мамки, жил в Карасёвке, где и лежал их путь домой. Они с сыновьями помогли племянникам отнести домой мясо, да и сами затарились, почитай на зиму. Голод отступил, хотя и ненадолго. В супе из лебеды и крапивы появились мелкие кусочки мяса. В дополнении к хлебу, выдаваемому по карточкам на заводе – это напоминало скромный обед.