– Ну, ты у нас нетерпеливая такая! Ну, ты же и разбалованная, совсем терпеть не умеешь!
А как к Ивану Георгиевичу попаду, так лежу молча. Вроде бы и больно, и не больно.
Он меня все нахваливает:
– Ну ты молодец! Какая терпеливая!
И вот, на перевязке, со всем пылом своего юного желания я говорю Ирине Ивановне:
– Ирина Ивановна, я, наверно, буду в медицинский институт поступать!
– Ты что, – говорит она, – дурочка, не вздумай! Всю жизнь в крови да в гною копаться!
На следующей перевязке Ивану Георгиевичу говорю то же самое. Он помолчал и отвечает:
– Да, – говорит, – из тех, кто сам страдал, часто хорошие врачи получаются! Только дело это трудное, смотри! Еще десять раз передумаешь!
– Нет, – говорю, – не передумаю!
– Ну а если не передумаешь, мы тебя к нам в отделение примем! Нам нужен хороший детский хирург. Давай, дерзай!
Такое было дано мне благословение.
Стихи же, написанные там, в столовой, остались. Вот они. Они посвящены Ивану Георгиевичу.
* * *
Мой доктор спокоен,
И в теплых руках
Замерзшая жизнь отогрета.
Мой доктор спокоен,
Строка дневника
И ночь, и его сигарета.
Мой доктор спокоен.
Закончился день.
Худая рука на коленях.
Мой доктор спокоен,
Как лунная тень —
Единственной лампы без тени.
Плохо правило свое прочитала, отвлеклась. Уже на ступеньках поликлиники мысленно говорю последнюю и главную свою молитву:
– Вы, все целители именем Господним, пребудьте со мной и с больными моими во весь этот день, даже тогда, когда я забываю о вас! Пусть все слова и действия мои будут больным во благо! И пусть никакая гадость не пройдет к ним через меня!
Потому что, действительно, как только прием начинается, в плотном потоке больных иногда забываешь даже, как тебя зовут. Работаешь иногда, как на автопилоте. Поэтому я и прошу заранее:
– Не оставьте меня, милые братья мои, когда я забываю о вас…
Все, я вхожу в кабинет, раздеваюсь – поехали! С Богом.
1
Текучка, текучка, текучка – может ли быть сильнее испытание человеку! Сначала в кабинет рвутся те, которых я вызвала сама. Прием утренний, надо успеть дать направления на кровь и мочу, пока лаборатория еще работает.
Потом начинают дергать двери и пробиваться «умные» и «хитрые»:
– Доктор, нам только справочку!
– Идите откладывайте карточку и заходите по очереди!
Недовольство проявляется разными способами, в зависимости от темперамента. Иногда просто фыркнут, а иногда и дверью хлопнут.
– Доктор, а справку в бассейн дадите без ребенка?
– Нет, не дам.
– Доктор, да мы здоровы абсолютно!
– Да, но вы же не хотите, чтобы с вами плавал кто-нибудь, больной грибком? И другие тоже не хотят! Поэтому я должна хотя бы живот и руки вашему ребенку посмотреть!
Аргумент действует, но с трудом. Иногда и я не выдерживаю их напора и выписываю справку не глядя. Просто во избежание бурного проявления эмоций.
Кстати, очень часто нахожу чесотку – да-да, ту самую, которую лечат как аллергический дерматит или что-то еще. Воспринимается этот диагноз тяжело, как нечто позорное. Призрак беспризорника времен Гражданской войны все еще витает над нами. Строго говоря, он и не улетал от нас никуда.
Настоящий больной, как правило, не бывает первым. И вообще, все настоящее никогда не рвется вперед, никогда не скандалит и не выпячивается. По этому косвенному признаку возможно отследить все настоящее, и не только в поликлинике.
Входит мама с мальчиком подросткового возраста. Мальчик явно заслуживает внимания. Мальчик полон, бледен, одышлив. Ему лет тринадцать, а весу – килограммов семьдесят пять. Начинаю слушать его, он прикрывает грудь, как девушка. Вообще я предпочитаю начинать слушать со спины, чтобы дать больному привыкнуть ко мне и себе дать к нему адаптироваться, составить некоторое мнение, прежде чем посмотреть больному в глаза. Тут даже это не помогло. Более того, он стоит весь потный, и покрасневший пятнами. Сердце его бешено колотится.
– Все, одевайся!
Мальчик вздыхает с облегчением. Я делаю вид, что не заметила его мучений. Отправляю мальчика с медсестрой взвешиваться и начинаю беседовать с мамой. Мама выглядит нормально.
– Давно он такой?
– Был все время – обыкновенный, а тут – вот такая беда!
– Давно?
– Примерно за полгода.
– Скажите, в семье есть люди с подобной комплекцией?
– Нет!
– Даже среди бабушек и дедушек?
– Нет! И едим мы, доктор, совсем немного. Он ест меньше меня!
– Извините за вопрос, но он – сын своего отца?
Она несколько смущена, но отвечает:
– Да, доктор, конечно.
Мальчика надо обследовать, и чем скорее, тем лучше. Может проявиться все что угодно, вплоть до онкологии. У меня остается еще один, почти риторический вопрос:
– Почему же вы не приходили раньше?
В сущности, ответ не важен. Основная часть ответа лежит на поверхности – и отсутствие времени, и трудность уговорить подростка пойти к врачу и т. д., и т. п.
Настоящая причина лежит глубоко, лежит там, внутри, и огрызается – «не тронь меня!»
Не трону, не достану. Только покажу матери рукой в ее сторону.
– Вот вам телефон эндокринолога. Вот вам все направления: на кровь, и на мочу, и на сахар, и биохимия. Вот ЭКГ. Это все, что можно сделать у нас в поликлинике. Все пройдете, и поедете к эндокринологу. Надо смотреть железы внутренней секреции, надпочечники. Только не останавливайтесь, не бросайте обследование на половине дороги – пожалейте мальчика своего! И обязательно – к невропатологу, обследовать головной мозг. Постарайтесь сделать все как можно быстрее. Может быть, эндокринолог вас сразу в больницу направит – будьте готовы.
Входят мальчик с медсестрой.
– Ну, все, брат, – говорю я ему бодрым голосом. – Я тут маме все рассказала. Не волнуйся, тебе можно помочь. У тебя есть еще возможность перерасти! Время еще есть – до восемнадцати лет!
Я совершенно в этом не уверена. И не вижу энтузиазма в глазах матери, что тяжелее всего.
Дай им сил, Боже, довести дело до конца.
Насчет смущения на приеме у врача есть у меня конкретное воспоминание. Уже когда я была студенткой, я сильно заболела. В приемном отделении больницы обустроены были такие кабинки, задернутые желтыми занавесками. Сижу я в этой кабинке, вся разбитая своей болезнью и болью. Приходит терапевт, мужчина, и начинает меня слушать. И тут я чувствую, что его рука начинает достаточно недвусмысленно ощупывать мою грудь. Затем он просто и беззастенчиво начинает прижиматься ко мне сзади. Трудно передать, что я чувствовала – такое унижение, такую беспомощность. Меня как бы парализовало внутри – я не могла даже закричать. Стала натягивать на себя вещи, как-то отодвинула занавеску. А он вышел из кабинки как ни в чем не бывало. Говорит: «Все в порядке, я не выслушал ничего». Еще бы он что-нибудь выслушал!
Вот такая зарубка в памяти, на всю оставшуюся жизнь.
2
Хорошо, что я человек верующий. А иначе, без «Господи, помоги!», как можно ее вынести. Я увидела ее в дверном проеме, когда дверь открылась в очередной раз. Я и «Господи, помоги!» сказала-то про себя. Наружу прорвался только вдох, а за ним многозначительный выдох. Медсестра отреагировала сразу:
– Кто там?
– Лаврова.
Мед сестра тоже сделала вдох, ну а выдоха я не слышала – отвлеклась.
Она вошла через два человека. Ее лицо можно назвать симпатичным, если бы не застывшее выражение удивленного и слегка обиженного ребенка. Эдакая – не трогайте меня, я хорошая маленькая девочка. Я такая хорошенькая! Я маму и папу слушаю! Вы ведь все для меня сделаете, что я захочу?
