Снова понедельник, хмурое, серое утро. До работы двадцать минут пешком. Как раз хватает времени – три раза прочесть «Отче наш», три раза – «Богородица, дево, радуйся», один раз – Символ Веры, и иногда – на пару слов из любимого псалма: «Не дай, Боже, моему сердцу склониться в мысль лукавую, как поступают беззаконные, не дай мне вкусить сладости их…» Серафимово правило для мирян.

Спасибо тебе, Отче Серафиме, что разрешил ты читать правило – и лежа, и на ходу – тем, кто в труде, или в услужении. Так вот и я – и в труде, и в услужении.

Вот уже видно мою поликлинику, то самое место, где я нахожусь в своем труде, и в своем услужении. Я – обычный участковый детский врач, обычной подмосковной детской поликлиники.

Конечно, я не всегда была участковым врачом. Переживала и иные времена. Могу сказать, что не думала и не гадала, что в такие годы (в возрасте «выше среднего») мне придется ходить по вызовам.

Вообще, со мной часто случается то, что, казалось, не может случиться никогда. Ибо как только я скажу себе: «Никогда!», так рано или поздно это произойдет. Вот так когда-то, после института, я сказала себе, что «никогда!» не буду участковым. И вот результат.

Слабо успокаивает то, что я не оригинальна. Насчет «никогда не говорить «никогда».

Сколько же всего должно было произойти со мной, чтобы сейчас могла я спокойно сказать себе, идущей на участковую службу: «Спасибо, Господи, ты дал мне испытать в жизни многое, в том числе и то, чего я не хотела. Ты дал мне испробовать то, чего я не хотела никогда»

Прими из Божьих рук, прими то, чего не хотел! Прими это, как некий бутон – и, может быть, невиданной красоты цветок раскроется в твоих руках…

Но это уж, наверно, слишком – сравнить службу участкового врача с цветком. Это я переборщила! Смотри-ка, милая, там об чертополох не оцарапайся в цветнике своем!

Единственное, в чем я никогда не сомневалась, это в своем желании стать врачом. С четырнадцати лет сомнений уже не имелось.

Началось все так: я попала в хирургическое отделение нашей городской больницы. Болезнь моя оказалась не очень сложной, и достаточно скоро я встала на ноги. Долгими оставались только перевязки.

Природный инстинкт исследователя не давал мне жить спокойно. Как только на ноги встала, так начала исследовать весь хирургический корпус – и гнойную хирургию, и «чистую», и травму. Я выбирала для своих походов позднее время, когда жизнь в отделениях уже замирала. Это чтоб никто не мог прогнать и обругать меня за путешествия в неподобающих местах.

Я исследовала черную лестницу, чердак, подсобки. Я нашла то место, где стояли «черные» каталки. Я видела, как на одной из этих каталок вывозят умершего. Я даже пробралась в операционную, воспользовавшись моментом, когда операционные сестры ушли пить чай.

До сих пор помню, как замирало мое сердце! Насколько волшебной оказалась пустая, озаренная светом луны операционная!

Однако самым любимым местом моих походов была столовая на первом этаже. Я пробиралась туда в основном после отбоя. В столовой стоял старинный буфет с маленьким зеркалом, и там горела всю ночь тусклая электрическая лампочка. Там можно было посидеть с книгой, когда в палате все уже спали. И не только посидеть! Там я впервые начала сочинять стихи, складывая свои непонятные, непослушные мысли в такие же непонятные и непослушные строчки. Странное, однако, занятие!

Я помню отражение своего лица в зеркале старого буфета. Какое это было лицо! Не то чтобы очень красивое, но такое свободное! Каким бывает лицо человека, готового постигнуть тайну? Вот таким оно и было! И много, много раз я искала в разных зеркалах моей жизни это лицо. Иногда случалось так, что я улавливала что-то подобное – но это случалось так кратковременно!

Не могу сказать, что не наблюдалось у меня больше хороших лиц. Хорошее, очень хорошее лицо оказалось в зеркале родильного дома, когда я уходила из него с первым сыном на руках. Хорошее лицо отражалось в том маленьком зеркале в палате совсем другого родильного дома, когда я готовилась к выписке со вторым, чудом родившимся, сыном. Хорошее лицо мелькало в зеркале одного театра, когда мне исполнилось лет тридцать, и спутник мой отражался рядом. И еще бывали хорошие лица, несколько раз. Но такого, как там, в зеркале больничного буфета, не было больше никогда.

Говорят, что когда-нибудь, после смерти, мы обретем новое тело и новую жизнь. Может, это прозвучит не очень убедительно, но я бы хотела вновь обрести себя с тем, четырнадцатилетним лицом, какое я видела в зеркале старого буфета. На том самом первом этаже хирургического отделения городской больницы, в том самом маленьком приморском городке, где давно уже меня нет.

Итак, я сидела возле буфета на первом этаже рядом с приемным отделением. Вдруг тишину разбили грубые крики, мат, и тяжелые, утробные стоны.

Ситуация быстро прояснилась. Привезли мужика, который откуда-то свалился, будучи пьяным. Были слышны громкие возгласы медсестер:

– Ноги плохо двигаются! Перелом голени! Перелом позвоночника! Весь побит! Весь в грязи!

Мужика на каталке подкатили к «грязной» перевязочной. Он глухо и надсадно стонал, периодически вздыхая матом. Медсестра начала разворачивать перевязочную.

А дежурил врач очень хороший, Иван Георгиевич, очень любимый в нашем маленьком городке. Потом он стал и завотделением, и ведущим хирургом в этой больнице, а тогда он был просто хорошим молодым врачом. Но и тогда имелось в нем что-то особенное, отличавшее его от остальных. Глаза, наверное. Глаза пронзительно-голубые, такие голубые, что взгляд его трудно было выдержать – казалось, он смотрел прямо внутрь тебя. Прямо туда, в диагноз.

И вот мужик, лежа на каталке перед дверью перевязочной, просит его:

– Слышь, доктор, дай закурить!

Иван Георгиевич вытащил из кармана пачку, вставил мужику в рот сигарету, сам зажег спичку. Тут медсестра стала торопить его:

– Иван Георгич, завозите, перевязочная готова!

Он ей отвечает:

– Сейчас!

Мужик курит медленно. То ли пьян, то ли от боли, потому что стонет глухо. Вообще, мне кажется, что он уже протрезвел, потому что стало меньше мата, а больше простого человеческого стона.

– Иван Георгич, ну сколько можно! – теряет терпение медсестра.

– Подожди маленько, сейчас.

Через три минуты диалог повторяется:

– Иван Георгич, но ведь ночь на дворе!

– Сейчас! – Он принимает у мужика из рук окурок, гасит его и сам закатывает каталку в перевязочную.

– С Богом! – говорит Иван Георгиевич. – Поехали.

Теперь стоны мужика глухо доносятся из перевязочной, потом стихают.

Вот и вся история. Никто не видел меня, зато я видела все. Я первый раз в жизни увидела нечто, чему практически нет названия. Потому что даже слово «милосердие» кажется каким-то деревянным. Я, собственно, никогда и не искала Этому названия. Потому что, когда есть Это, то все названия уходят на второй план.

Я ощущаю Это как некое проникновение, как некое схождение одного человека прямо в душу другого, как тот момент, когда все свое отходит на второй план – и усталость, и ночь, и даже профессионализм. А на первый план выходит тот, другой, – пусть пьяный, грязный, но человек, и человек страдающий.

Я еще не знала тогда, что Это бывает не только в больнице. Но тогда, ночью, когда я Это увидела в первый раз, я стала думать о том, что буду врачом.

Я еще тогда не знала… я не знала, как трудно бывает сохранить Это в своем сердце. И каким бедным и пустым бывает сердце, когда Этого в нем нет.

Ну, раз я вспомнила ту ночную историю, то сразу вспомнила и о другом. Работала в отделении, там, врач еще одна – Ирина Ивановна. Когда я к ней на перевязку попадала, так всегда вопила и стонала. Потому что больно она мне делала. Да еще и приговаривала, бывало: